Другая машинистка - Сюзанна Ринделл Страница 15

– Понимаю, она сирота, зла никому не делает, ее следует пожалеть и так далее… Но какая же она зануда, разговаривать с ней все равно что ждать, пока лак высохнет! Что уж винить Ленни, если он начал зубоскалить у нее за спиной.

Дотти отодвинулась от плиты, и Хелен устремила ей в лицо взор кроткой лани – я сразу узнала это выражение из того репертуара, который Хелен постоянно отрабатывала перед зеркалом. И вновь она заговорила, еще нежнее и застенчивее:

– Думаешь, с моей стороны это жестоко, да?

– Сама знаешь, как говорится: не суди человека, пока не пройдешь милю в его ботинках.

– Фу! В ее-то уродской обуви!

– Еще говорят, доброе сердце украшает любую женщину, – продолжала Дотти знакомым нравоучительным тоном, обычно она приберегала его для выговоров детям. Она подсунула грязное полотенце под гусятницу, которую только что извлекла из духовки, и передохнула, утирая пот со лба. – Не то чтобы за последние годы я видала от людей много доброты, а ведь могли бы и вспомнить о нас, когда Дэнни убили, и детишки, и все это… Представь, Миллисент Джаспер, которая при Дэнни так с нами дружила, не удосужилась принести нам хоть какое угощение, не говоря уж о том, чтобы посидеть разок с детьми, дать мне роздых. И эта Хелен Крамб ничем не лучше…

И Дотти пустилась перечислять знакомых, не проявивших милосердия и участия к ее вдовству и тяготам воспитания четырех сирот. Список этот мне доводилось слышать и раньше, и я знала, что Дотти пополняет его каждый день. Собеседницу же ее героическая борьба интересовала намного меньше, чем саму героиню. Хелен перевернула солонку, тонкой струйкой высыпала сверкающие кристаллы и кончиками пальцев принялась гонять их по кухонному столу. При этом она хмурилась, словно что-то обдумывая.

– Брось щепотку через левое плечо! – скомандовала Дотти, заметив, чем занята Хелен.

Та рассеянно повиновалась; мысли, которые ее одолевали, подступили наконец к губам.

– Роуз никакие примеры не помогут! – сказала она. – Ее наряды, манеры – все такое простецкое, и она даже не прикидывается, будто ее интересует то, что всех нормальных женщин.

– А ты в соседки ждала леди Диану Мэннерс?[9]Девочку воспитывали монахини. Сама понимаешь, ее к финтифлюшкам не приучали.

– Понимаю, но все же… она ведь не вовсе страшненькая. В смысле, на лицо. Если б еще следила за собой, умела распорядиться тем, что имеет. Сама подумай, чего бы умная девочка добилась с такими глазищами, точно у Сары Бернар, – одного этого хватило бы.

– Не все девочки умненькие, как ты, дорогуша. А уж чтоб умная да еще хорошенькая – и того реже, – напомнила ей Дотти. – Благодари Бога за то, что имеешь, и будь подобрее к другим, на кого парни так не заглядываются. И потом, не у всех же… – Она примолкла, складывая полотенце, уставилась на потолок в поисках нужного слова. – Не у всех же одинаковые интересы, понимаешь, о чем я?

– О чем? – переспросила Хелен и с любопытством вытаращилась на Дотти.

Дотти помедлила, обвела взглядом кухню, будто проверяя, не подслушивают ли их (но так и не заметила, что подслушивают), и придвинулась ближе к столу. Уселась напротив Хелен и понизила голос:

– Ну, слыхать, Роуз была близка с одной монашкой. По-особому, понимаешь? С послушницей молодой, Аделью звали, и дружба у них была… не как у всех.

– Ничего себе! – выдохнула Хелен.

Дотти многозначительно кивнула, стараясь сдержать злорадство, но физиономия чуть трещинами не пошла, так перли из сплетницы «прискорбные сведения». Еще на полградуса ближе склонившись к Хелен, совсем уже шепотом, она уточнила:

– Я ее письмо читала.

– Чье? Послушницы?

– Да. Она писала Роуз, чтоб оставила ее в покое и не лезла. Я над плитой письмо вскрыла, над паром, а потом обратно засунула и заклеила жидким тестом.

Вот так новости! Липкий пот проступил на лбу, с температурой творилось что-то дикое: щеки горели, а кровь по венам текла – будто растаявший лед. Я прекрасно знала, о каком письме речь. Но мне в голову не приходило, что оно могло попасться кому-то на глаза.

– Она поясняет, что ее так… что Роуз такое сделала…

– Нет, просто пишет…

Они замерли, услышав громкий стук за кухонной дверью. Я попыталась поймать падавшую метлу, но опоздала и съежилась в ужасе, когда деревянная рукоять с грохотом обрушилась на половицы.

– Это еще что? – послышался возглас Дотти, но я уже удирала по ступенькам. Едва метла коснулась пола, я успела мигом скинуть туфли, схватила их и в одних чулках, на цыпочках, метнулась вверх по лестнице. Когда Хелен и Дотти выглянули из-за двери, они, я полагаю, нашли всего лишь валявшуюся на полу метлу – внезапный сквозняк опрокинул. Я легко могла вообразить эту сцену, что разыгралась в мое отсутствие: как они, досадливо пожимая плечами, ставят метлу на место и возвращаются к беседе.

Добравшись до своей комнаты, я раскрыла роман, но после неуклюжего бегства пульс еще частил, и я не могла вникнуть, что мистер Дарси говорил Элизабет Беннет, – или, пожалуй, чего он не говорил, ибо чаще всего в книгах мисс Остен это важнее. Я разволновалась, расстроилась. Ощущение праздника, роскошь неожиданно выпавшего досуга в одно мгновение испортила подлыми намеками девица, которую я даже подругой не считала. Какая мне разница, если Хелен со скуки занимает себя сплетнями на мой счет? И все-таки меня это глодало. А еще хуже – знать, что Дотти прочла письмо Адели. К горлу подкатила дурнота, когда я припомнила слова и подробности из этого письма: я мысленно перечитывала его и воображала, как все это могло представиться невежественному уму Дотти.

Вероятно, надо объяснить про Адель. Честно говоря, я догадываюсь, почему люди могут подумать про Адель неправильно. Но, заверяю вас, не было между нами ничего тайного или неподобающего. Как бы ужаснулась Адель, приди ей в голову, что ее письмо подвергнется искаженному истолкованию! Сообрази она, что у постороннего человека может сложиться такое впечатление, она бы вовсе не стала мне писать. Собственно говоря, в письме необходимости не было – все, что в нем сказано, я знала и прежде.

Видите ли, Дотти самую чуточку правильно угадала, как близки мы сделались с Аделью (ничего противоестественного, разумеется… просто сходство ума и наклонностей, мы были дороги друг другу, как сестры или, самое малое, задушевные подруги). Думаю, написать мне, сказать то, что она сказала, Адель побудили угрызения совести. Угрызения, которые неизбежны, если человек разрывается между своим церковным призванием и… ну, в общем, мирской жизнью. Такую жизнь, мне представляется, она бы хотела вести подле меня. Понимаете, мне кажется, в тайных глубинах души Адель ни о чем другом не мечтала, как сбросить рясу, сбежать из монастыря и начать жизнь заново. Мы с ней обсуждали это: накопим денег, будем путешествовать по дальним странам, поедем во Флоренцию и посмотрим там прекрасные картины в музеях или отправимся в экзотический Стамбул, целый день станем нежиться в турецких банях, на пару долларов скупим весь базар. Покинув приют, я много раз еще писала Адели о наших мечтах – не хотела, чтоб она подумала, будто я от них отказалась. Я ведь в самом деле надеялась, что все у нас сбудется. Признаюсь, я могла чрезмерно увлечься, расписывая эти планы, и, наверное, мой романтический напор отпугнул Адель, однако, повторяю, изначально то были общие наши грезы, я же не сумасшедшая, чтобы ни с того ни с сего заняться строительством воздушных замков. Так или иначе, осмелюсь предположить, что Адель чувствовала себя виноватой уже потому, что поддавалась желанию бежать, отречься от обета, а тут еще я искушала ее страстными разговорами о мире, который распростерся у наших ног и только и ждет, когда мы им овладеем.