Игра на выживание - Патриция Хайсмит Страница 15

— А вы, вроде, тоже были с ним очень дружны?

— Да, был. Я считал его своим самым лучшим другом… по крайней мере, до последнего времени.

— Значит, вы все-таки допускаете, что это его рук дело! — воскликнула она.

— Не знаю. Но я не могу не подозревать его. Факты…

— Вот и я о том же, дон Теодоро.

Она приготовила для него ещё одну чашку растворимого кофе, щедро насыпав целых три десертных ложки из стеклянной емкости, заключенной в серебряный футляр ручной работы, выполненный в технике филиграни, что всегда стоял на её кофейном столике. Кофе оказался ароматным и гораздо более крепким американского растворимого кофе, но все же Теодору казалось странным, что в стране, в огромном количестве экспортирующей натуральный кофе в зернах, подавляющее большинство населения не только отдает предпочтение растворимому кофе, но и более того, обожает его настолько, что для обычных стеклянных банок с растворимым кофе серебряных дел мастера изготовляют разные изысканные подставки и ковчежцы, настоящие произведения ювелирного искусства, которые со временем перейдут в разряд фамильных ценностей.

В гостях у радушной соседки Теодор задержался ещё на четверть часа, успев за это время позвонить по настоянию сеньоры Веласкес в Дуранго и оставить сообщение сестре Иносенсы — сама Иносенса, как объяснила её сестра, была в гостях у соседей — что он вернулся домой и просит её вылететь обратно как можно быстрее, первым же рейсом. Он был рад, что сестра Иносенсы не стала его расспрашивать о Лелии. Вероятно, они ещё не успели прочесть газеты. Теодор вернулся домой в сопровождении Костансии. Он нес кота, а ноша Костансии состояла из блюда с парочкой запеченных голубей, литра молока, и запеканки из баклажанов с сыром. Ольга Веласкес настояла, чтобы он принял от неё это угощение. Костансии было велено вернуться домой лишь к четырем часам, где она должна была подготовить все необходимое для небольшой вечеринки с коктейлем. Разумеется, Теодор был тоже приглашен на коктейль, но вежливо отклонил приглашение.

Отдав необходимые распоряжения Костансии, Теодор переоделся в пижаму и халат, после чего заварил чай и отнес чайник к себе в комнату. Он чувствовал себя слабым и больным. Очень хотелось есть, но кусок не лез в горло. Он выдал Костансии десять песо и отправил её за покупками, наказав купить свежих булочек, фруктов и газеты, попросив по возвращении не беспокоить его, ибо к тому времени он мог заснуть. Она ещё не ушла и прибиралась внизу, вполголоса напевая за работой популярную песню.

… мое сердце… так грустит… и тоскует по твоему сердцу… как ты могла оставить меня… мое сердце… когда я принесу тебе мое сердце… мое сердце… в своих руках…

Мое сердце. Mi corazon. Слово corazon постоянно звучит и повторяется снова и снова в мексиканских песнях. Теодор старался не прислушиваться и думать о чем-нибудь другом, но всякий раз, когда Костансия доходила до последней строки — очевидно, из всей песни она знала лишь один этот куплет — Теодор представлял себя с большой кровавой раной в груди, протягивающим кому-то свое истекающее кровью сердце. Он принялся просматривать почту, переданную ему Ольгой. Банковские уведомления. Счет за телефон. Приглашения на различные художественные выставки и сообщение о премьере «Лисистраты» в университетском театре, постановка Карлоса Идальго, декорации Лелии Бальестерос. Все это было и прошло. Он достал из кармана пиджака письма, пришедшие с утренней почтой, и заметив среди них продолговатый голубой конверт, поспешно вскрыл его, забывая обо всем и не обращая внимания на разлетевшуюся по полу корреспонденцию.

Письмо было датировано лаконично — «пятница».

Amor mio, [4]

У меня возникло предчуствие, что ты приедешь через день или два, и я подумала, что было бы здорово, если бы ты вернулся домой и нашел там уже дожидающуюся тебя весточку от меня. Так что добро пожаловать домой! Ну как съездил? Как тебе рисовалось? Мы тут очень скучали без тебя.

Сразу, как только вернешься, дай мне знать. А ещё лучше приезжай ко мне и привози все свои работы. Или же, если этих великолепных холстов окажется слишком много, то я приеду к тебе сама.

Кажется, одну из моих картин собирается купить один человек из Сан-Франциско — для своего знакомого. Помнишь того торговца из С.Ф., что фотографировал мои пейзажи Веракрус? Нужно ещё многое обсудить.

У Рамона все в порядке. Мы оба скучали без тебя.

Todo mi amor [5]

Л.

Письмо было отправлено первого февраля. Сегодня пятое. Он принялся снова вчитываться в строчки, ища какой-либо намек или подсказку, но в тексте не было ничего подобного. Просто у Лелии было хорошее настроение, и именно на это указывал летящий, энергичный почерк, повторявший непринужденное легато её речи. Теодор отнес письмо к своему письменному столу и бережно положил его. На стене над столом висел рисунок, выполненный тушью и акварелью, зарисовка девочки из Пье-де-ла-Куэста, качающейся в гамаке, она болтает босыми ногами в воздухе, а на коленях у неё лежит связка зеленых кокосовых орехов. «Просто девочка-индианка, продающая кокосовые орехи. Благодарствую, сеньор, но эта картина не продается. Она обещана другу.» И Лелия рассмеялась. Теодор помнил этот смех, выражавший удовлетворение оттого, что её работа была по достоинству оценена знатоком, дружеское расположение и извинение одновременно. Теодор с грустью разглядывал рисунок, пока у него на глазах не выступили слезы, заслонившие пеленой и голубую воду, и небо, и наконец, все остальное, и тогда он обессиленно опустился в кресло, стоявшее у стола, и горько заплакал. Он плакал, как плачет ребенок, испытавший внезапное и незаслуженное разочарование.

А ещё Теодор думал о том, как воспримет эту страшную новость маленький Хосе. Ему должно было скоро исполниться девять лет. Лелия написала четыре или пять его портретов, хотя он имел обыкновение таскать у неё украшения или мелочь, которую она порой оставляла на столе. «Тео, ну он просто не может удержаться. А мне эта заколка все равно совсем даже не нравилась!» Лелия говорила так всякий раз, когда Теодор предлагал задать пацану трепку и вернуть безделушку владелице. Лелии обожала в людях наивность, и поэтому любила большинство детей и лишь нескольких взрослых. Она всегда говорила, что мир стал бы гораздо лучше, если бы с возрастом люди становились наивнее, а не мудрее, и когда Теодор по рассеянности делал что-нибудь не так, или же позволял какому-нибудь пройдохе-торговцу обсчитать себя, Лелия не упускала случая подшутить над ним и заметить, что он становится наивнее день ото дня. Он видел, как сейчас, как она, сияя от счастья, широко распахивает перед ним дверь своего дома, видел её в слезах, безутешной от того, что работа целый день не ладилась, видел, как она наклоняется, чтобы поговорить с ребенком, живущим в её квартале, покупает для другого малыша конфету и целует третьего в щеку, как если бы это был её собственный сын, потому что тот ей позировал. Теперь Теодору казалось, что и её одинаковая любовь к нему и Рамону, над чем он часто размышлял раньше, пытаясь придумывать какие-то сложные объяснения, тоже была вполне в характере Лелии. В её понимании, принадлежать одному мужчине означало бы отказаться ото всех остальных.