Апостол, или Памяти Савла - Павел Сутин Страница 15

– Эй, Малук!

Севела обернулся на голос. Слева от входа сидел Нируц.

– Рад видеть тебя, – сказал он, привстав.

– И я рад тебя видеть, – ответил Севела.

– Всегда сажусь за этот стол, – сказал Нируц и хлопнул ладонью по столешнице, отскобленной до желтизны. – Здесь сквозняк. Меньше чаду.

Севела сел и оглядел небольшой зал. Посередине, за большим, на шестерых, столом трое кохенов из судейских горячо спорили, сблизив лоснящиеся лица. Они ели маленькие пирожки и жареные бобы.

В противоположном углу ужинали трое господ офицеров. Эти были в увольнении, не в патруле. Легионарий без панциря и скутума мог быть только в увольнении. Господа сидели прямо, ели аккуратно и неторопливо. Романцы, офицерская косточка. Нарочитой медлительностью, сдержанностью за сытным столом они воздавали себе за недели тяжелой службы. После месяца в лагере хочется чавкать, жадно откусывать и жрать наперченное, сочное, протекающее жирком ароматное мясо, большими глотками пить сладкое родосское, набивать брюхо, заскорузлое от солонины и сухарей. Но, помятуя, что ты гражданин, надо держать спину прямо и есть неторопливо. Это называется «достоинство». Это бремя, гордость и обязанность гражданина Рима – соблюдать достоинство. Господа офицеры ели медленно, отыгрывались за многомесячное пребывание в прокаленных солнцем лагерях с выцветшими палатками и смердящими нужниками. И пили господа офицеры одну только воду из зеленого стеклянного графина. Легионарии походили друг на друга, как братья – черные от загара, сухие, мускулистые, в одинаково вытертых на плечах шерстяных рубахах, с фиолетовыми пропотевшими платками на шеях. Кожаные balteus с короткими, тяжелыми pugio в деревянных ножнах спутанной грудой лежали на столе, рядом с зеленым графином и оловянными тарелками с жареной бараниной.

– Что за место? – спросил Севела. – Почему нет вывески? Толстяк у входа сказал, что это домашняя кухня.

– Таверна Хуна-Финикийца, славное местечко, – ответил Нируц. – Он, деляга, держит ее как домашнюю кухню. Конечно, он не должен подавать здесь вино. Но подает. Я не раз видел, как стража томно закрывает глаза на дела Хуна-Финикийца. К тому же сюда ходят офицеры, поэтому никогда не случается драк.

– А вино? – небрежно спросил Севела.

Он умел отличить критское от родосского, мог даже сказать, какого урожая вино. Одна из наук, что без труда дались ему в Яффе.

– Эшкольское. Молодое эшкольское, – гордо сказал Нируц, так, как будто это он был хозяином кухни. – Терпкое и свежее… Впрочем, если ты захочешь фалернского, Финикиец пошлет к соседу. Эй, Финикиец! Мой друг пришел, можно подавать.

Дверь на кухню приоткрылась, выглянул остролицый человек. Он вопросительно посмотрел в сторону Нируца, запястьем отвел со лба слипшуюся прядь. Лоб влажно блестел, сальные курчавые волосы схвачены грязным платком. Из приоткрытой двери слышался стук ножа о разделочную доску, трещал жир на сковороде. Из-за головы остролицего всплеснул желтым огонь жаровни. В ноздри ударил запах супа со специями.

– Корми нас, Финикиец! – крикнул Нируц.

Остролицый кивнул и пропал на кухне – нырком, так же шустро, как выглянул.

– Что здесь подают?

– Я велел готовить седло барашка, адон Севела, – сказал Нируц. – Тебе понравится. Финикиец держит таверну в расчете на легионариев. Но такой кухни в Эфраиме больше нет. И вот что – приглашал я, и плачу я.

– Это значит, что я приглашу в следующий раз, – ответил Севела. – Офицерская таверна мне по средствам, адон Нируц.

Остролицый в два приема принес дымящееся блюдо с бараниной и глубокие миски с перченым супом, две скворчащие глиняные сковороды с луком и маслинами и большой кувшин с охлажденным вином.

Вскоре молодые люди съели баранину, сладкий пирог и выпили по полному стакану молодого эшкольского. Легионарии надели перевязи, расплатились и, сыто отрыгивая, ушли. После скрупулезных подсчетов расплатились и ушли судейские. Нируц вновь наполнил стаканы, а Севела несколько запоздало произнес:

– Благословен ты, Господь, за землю и пищу, и плод виноградной лозы, и за урожай полей, и за землю прекрасную, добрую, обширную…

– И за этот суп из баранины, и за этот пирог с фигами, – сказал Нируц, придвигая к Севеле стакан.

Севела укоризненно посмотрел на повесу. Нируц смущенно добавил:

– Да, да, конечно. Извини, Малук. Я, знаешь ли, чересчур свободно воспитан.

– Отец предупредил меня о том, как ты воспитан, – сказал Севела, подмигнул и комически вздернул брови.

– О, эта репутация нашей семьи! – понимающе сказал Нируц. – Ну разумеется. Дедушка сделал слишком хорошую карьеру в легионе. А папа чересчур образован. Цебаот Нируц не соблюдает субботу. Цебаот Нируц любит Рим и все римское, он покупает списки Овидия и Марциала. Он послал сына в Рим и заплатил немыслимые деньги за его образование. И теперь весь добродетельный, богобоязненный Эфраим косо посматривает на семью Нируц. Ну разумеется.

– Ты учился в Риме? – ревниво спросил Севела. – Ты не шутишь? Ты жил в Риме?

– Я посещал экономический лекторий Суллы Счастливого, молодой человек! – величественно сказал Нируц и, перегнувшись через стол, хлопнул Севелу по плечу. – Но ты совсем не пьешь.

Они подняли стаканы, кивнули друг другу и выпили ароматного эшкольского.

И сразу же сгладилась минутная неловкость, возникшая от ненужного шутовства Нируца. И далее молодые люди болтали о том о сем, и Севела, кстати сказать, пару раз забыл произнести «благословен ты, Господь наш, владыка вселенной, сотворивший плод виноградной лозы», и ничего страшного от этого не случилось. Севела рассказал Нируцу об отцовском армейском подряде. (Тысячу раз отец говорил Севеле, чтобы тот не болтал; это должно стать твоей абсолютной привычкой, яники, говорил отец, не говори, пока тебя не спросили, а когда спросили – тоже ничего не говори, расскажи подходящую к случаю историю и только через час-другой, уже поразмыслив, ответь; но Нируцу можно было рассказывать, и даже сболтнуть можно было этому славному, доброжелательному молодому человеку, от него нечего ждать дурного.) Севела рассказывал о студенческих приключениях в Яффе, о Рафаиле и его увлечении драматургией. Нируц не оставался в долгу, его истории о жизни римских студиозусов из Schola Economica были поинтереснее и повольнее, чем истории Севелы! Нируц небрежно говорил такое, что Севела диву давался и завистливо ловил каждое слово – да! это жизнь в метрополии!

Когда в таверну зашел вечерний патруль, Нируц и глазом не повел. Хун-Финикиец выскользнул из кухни, что-то шепнул на ухо старшему патруля, кивнув на молодых людей. Стражники приняли от Финикийца по ломтю хлеба с козьим сыром, старший сунул в наплечную торбу баклагу.

– …Но что очаровало меня там более всего – терпимость. Терпимость, мой Севела! – Нируц с громким стуком поставил стакан. – Это непостижимый город. Этот город рассылает легионы во все концы Ойкумены, но принимает любого. Ко всему он терпим – к чуждым верованиям, к чуднейшим канонам, к рекам переселенцев отовсюду – Галлия, Иберия, Понт, Армения. Он приглядывается, проверяет, требует пошлину и мзду, дерет три шкуры и привлекает к общественным работам. Но он берет под крыло! И требует единственного – лояльности. Удивительный город!