Выстрел собянской княжны - Сергей Лавров Страница 15

Розенберг был лет на пятнадцать старше Кости Кричевского. Рослый, с полным лицом, украшенным пышными ухоженными бакенбардами, с большими ушами, крупным носом и непропорционально маленькими серыми глазками, спрятанными под покатым лбом, он ел заражающе аппетитно и хлебосольно угощал Костю расстегайчиком и блинами с осетриной. Розенберг уже с полчаса расписывал заманчивые перспективы службы под его непосредственным началом.

Косте кусок не лез в горло. Все стояло перед ним бледное, худое, как у ребенка, лицо Лейхфельда. «Боже мой, он умрет! — не переставал думать Костя. — Он умрет, и ее будут судить за убийство! А эта скотина уж постарается закатать мою милую Сашеньку на полный срок в каторгу, в Сибирь!». Но он старался есть, и благодарить, и поддакивать самодовольному Розенбергу, чтобы не остаться в стороне от совершающихся и назревающих событий. Лишь однажды счел возможным возразить и сказал решительно:

— Но он же еще не умер! — когда увлекшийся Розенберг приступил к определению статьи и меры наказания за содеянное бедной княжной.

— Кто не умер? — остановился на полуслове преуспевающий полицейский чин. — Ах, да!.. Но он очень плох, и это может произойти в любой момент, сами видели. Хотя все мы должны надеяться на лучший исход и молить без устали Отца нашего небесного, но не имеем права исключать из рассмотрения и такой вариант. Надо подготовиться, чтобы нас не обскакали преступники. Что делать, мой друг, мир жесток! Я очень рассчитываю, что дело будет поручено мне и получит должную огласку в газетах. Тогда-то мне нужен будет толковый расторопный помощник, которого я, в случае своего повышения, безусловно рекомендую на свое место! Компрене ву? Но действовать нужно уже сейчас, пока эта особа на свободе, чтобы она не предприняла упреждающих мер для защиты… Или просто не сбежала! Процесс без обвиняемой выглядит непрезентабельно!

— Что же я должен делать, господин Розенберг? — спросил Костя, испытывая позывы тошноты и мучительное желание поскорее закончить общение с начальством.

— Прежде всего, вы должны наблюдать неотступно за ее квартирой! Я распоряжусь, чтобы вас на время освободили от всех прочих обязанностей! Будете подчиняться исключительно мне! Ведь в отсутствие подполковника Мироновича, который сейчас с супругой на водах, я, как вы знаете, исполняю обязанности начальника нашей образцовой полицейской части! Во-вторых, вы должны незамедлительно дать мне знать, если упомянутая грязная особа, которую я даже не рискну назвать святым для меня словом «женщина», попытается скрыться от рук полиции, и до моего прибытия принять все меры к недопущению оного сокрытия! В третьих, э-э-э… В-третьих я определю дополнительным распоряжением. Ну, как, по нраву вам мое предложение?! Отлично! Я в вас не сомневался! Что вам киснуть здесь, в Обуховке?! Молодой человек, служащий в такой непосредственной близости от средоточия всей власти в Империи, имеет очень хорошие шансы на успех! Надо только шевелить мозгами! Отправляйтесь немедленно, а я, к сожалению, вынужден исполнять свою высокую должность. Удачи, мон ами!

Они разошлись, и Костя, которому так и не удалось поговорить с Лейхфельдом относительно весьма неопределенной просьбы княжны «войти в ее нелегкое положение», отправился снова в Обуховскую больницу. Едва приблизился он знакомой тропой к черному ходу, охраняемому прежней сворой собак, как на крыльцо вышел в своем старом фартуке и синей душегреечке Афанасий Петрович Кричевский собственной персоной, приветливо улыбнулся и ласково поманил пальцем сына.

…Они сидели в маленькой комнатке, отведенной в больнице под личные надобности фельдшера, и пили чай из граненых стаканов в тяжелых серебряных подстаканниках. Костя дулся. Предстоял «разговор по душам», столь нелюбимый молодым человеком.

— А скажи-ка ты мне, друг любезный, — начал первым Афанасий Петрович, мужчина довольно рослый, костистый, сильно сутулый, с большими руками, желтыми от йода и лекарств, с лицом худым, морщинистым и добрым, — открой-ка ты мне тайну: что за зелие в коробочке оставил ты нынче на столе у себя в комнате? Матушка уж никак не могла определить, так прислала ко мне с Михеем спросить, нет ли колдовства?

— Это папиросы… — усмехнувшись, сказал Костя. — Вечно вам мнится всякое…

— Да я то знаю, что это папиросы, — кивнул согласно старый фельдшер. — А хотел бы я знать, друг любезный, откуда они у тебя?

— Да что вам за дело, батюшка? Купил! Я уж вполне вырос и свои привычки иметь могу!

— Так-то оно так, — вздохнул Афанасий Петрович, — а вот, к примеру, мензурины спирту недосчитался я — это не по твоим привычкам оказия вышла?! Уж ответь, сынок мой милый! Не ты взял?! А Розалия Дормидонтовна, Петьки Шевырева матушка, мне-то ее вернула! Пустую! Под кроватью нашла! Будет тебе врать-то, Костя! Нешто этому мы тебя с матушкой учили?

Пойманный с поличным, Костя надулся и молчал, браня в мыслях ленивого Петьку последними словами. Отец его, будучи человеком добрым от природы, осторожно погладил сына по вихрастой стриженой голове.

— Ты уже большой, Костюха. Большой, но не взрослый. Не умеешь ты собой в полной мере владеть. А каждом в человеке много гнильцы есть, ты уж мне поверь. Я кого только не повидал в своих лазаретах! И графьев, и князей, и душегубов последних! Каких только историй не наслушался! Всего повидал, а не понял, каков он есть, человек, образ божий. Одно только знаю, чему тебя и учу…