Операция «Фауст» - Фридрих Незнанский Страница 15

В семь утра я прикатил в 78-е почтовое отделение. Несмотря на бессонную ночь и сверхдостаточное количество выпитого, я чувствовал себя довольно бодро. Начальница отделения, наступая огромной грудью и мигая фиолетовыми веками, защебетала:

— Ах, товарищ Турецкий, Александр Борисович, дорогой! Разве можем мы помнить какое-то письмо? Вам известно, какое огромное количество почтовых отправлений проходит через наши руки?!

Я отступил под натиском декольтированного бюста в угол и плюхнулся на стул. Начальница уселась рядом, обдавая меня запахом едких духов и еще более едкого пота.

— Вы знаете, что наша советская почта перевозит десять миллиардов писем в год, а это в шестнадцать раз больше, чем перевозилось в царской России в 1913 году — не унималась начальница и, неожиданно громко захохотав, добавила: — Знаете, ведь они перевозили почту на почтовых — лошадях с бубенцами!

— Пригласите, пожалуйста, почтальона, обслуживающего дом «Тысяча мелочей», — сказал я.

Она, захлопнув рот, обиженно виляя задом, выплыла в коридор и заорала:

— Афанасьева! Тут тебя следователь вызывает! Афанасьева! Сколько можно повторять!

Через минуту я допрашивал в освободившемся кабинете начальницы почтового отделения молодую деваху с наивными голубыми глазами.

— Скажите, Афанасьева, вы можете вспомнить, кому разносили почту в субботу, пятнадцатого числа?

— Всех — нет, некоторых — могу, — спокойно ответила она, разглаживая ладонями подол юбки.

— Меня интересует корреспонденция квартиры номер 322.

— Я так и думала. Да, было одно письмо для Ким Лагиной.

— Вы что, ее знаете? То есть знали?

— Я знала Лагину. Мы с ней вместе кончили школу.

Ничего себе! Хороши наши оперативники, пропустили такого свидетеля!

— Какое это было письмо — обычный конверт или треугольник армейского образца?

— Письмо было обычное, с маркой, брошенное в почтовый ящик в Москве.

— Откуда это вам известно?

— На конверте был штемпель «Москва, ПДДЖ, Казанский вокзал».

— Вы помните обратный адрес?

— Нет. Но, по-моему, там стоял номер почтового ящика и роспись. Неясная.

— Разве можно это помнить при таком ежедневном обилии корреспонденции?

— Можно, — не смущаясь, ответила Афанасьева, — Ким просила письмо от ее парня, Дубова, из Афганистана, отдавать ей лично, а не бросать в почтовый ящик. Но от него уже долго не было писем.

— Вы знаете, что кто-то поджег почтовый ящик? — Знаю. Это у нас случается часто. Это хулиганы.

— Вы уверены, что это просто хулиганы?

— Да, я их знаю, шестиклассники из моей бывшей школы, охотятся за марками, а если не удается открыть замок, то поджигают почту. У нас есть копия акта, милиция задержала их в соседнем подъезде утром в воскресенье; теперь приходится менять замки. Слесари должны были еще вчера это сделать, но наша начальница не могла до них дозвониться.

— Она мне об этом не сказала.

— Наша начальница немножко… невнимательная.

Вот сопляки паршивые, подумал я, испортить такое доказательство!

— Вам известно, что случилось с Лагиной?

— Конечно. Об этом знает весь район.

— У вас есть какие-то подозрения… Кто бы мог это сделать?

— Нет… Подозревать не моя профессия…

Беседы с Меркуловым всегда доставляют мне эстетическое удовольствие. Я не боюсь этого слова — именно эстетическое. Лениво льется наша речь, как за кружкой пива в пивном баре. Но леность эта кажущаяся: мы взвешиваем слова, ищем точные определения. И постепенно вырисовывается картина…

Беседа, которую мы с Меркуловым вели в это утро, никакого удовольствия мне, однако, не доставляла. Тем более, не вырисовывалась картина.

Меркулов стоял у окна, плюща нос о стекло, — наблюдая, как ветер сбивает капли дождя в маленькие ручейки и прижимает их к раме. Приближалась гроза.

Время от времени Меркулов оборачивался ко мне, и тогда я видел темное пятнышко на кончике его носа — пыль с оконного стекла. Князь немного сдал за последний год, заботы начальника следственной части Мосгорпрокуратуры прибавили седины к его русым волосам и проложили две глубокие борозды от крыльев носа к подбородку. Но серо-голубые глаза моего начальника по-прежнему пытливо и всепонимающе смотрят на беспокойный мир. Он прерывает меня очень редко, в основном для замечаний вроде: «Повтори еще раз, но оставь теорию, только факты», или: «Теперь скажи, что ты сделал потом, но предположения отложи на неопределенное время». Но я все-таки и теоретизирую, и предполагаю, потому что иначе вообще ничего не получается и факты опровергают друг друга. Наедине с Костей меня еще больше давит сознание своей вины: если бы я тогда выслушал, что мне хотела сказать Ким…

— А ты сегодня ел? — неожиданно прервал меня Меркулов и, не дожидаясь ответа, открыл дверь в приемную. — Клава, пожалуйста, принеси нам из буфета кофе и каких-нибудь бутербродов… штук шесть.

— Ой, Константин Дмитриевич, что это у вас с носом? — испугалась секретарша и вытащила из своей сумочки надушенный платочек и пудреницу с зеркалом.

Маленькое происшествие с меркуловским носом некоторым образом нас развлекло, и я действительно ощутил ужасный голод. Меркулов порылся в тумбочке стола, вытащил оттуда газету, отчертил ногтем какую-то статью на последней полосе.

— На-ка, почитай…

Секретарша притащила поднос с кофе и бутербродами с ветчиной. Меркулов отхлебнул горячего кофе, по-детски выпятив губу, и пошел к двери.

— Як шефу, ненадолго. А ты пока съешь бутербродик и почитай.