Московский полет - Эдуард Тополь Страница 15

Я оглянулся и тут же встретил эти холодные, светлые гэбэшные глаза. О, это были еще те глаза! Теперь, наконец, в них появилось выражение – выражение чистой, как шведская водка Absolut, ненависти. С каким удовольствием, нет – с каким наслаждением он бы вытащил сейчас свой теплый пистолет и разрядил в меня всю обойму! Почему? Да потому что я-таки ушел от их власти, и еще помогаю теперь уходить другим, и открыто, триумфально радуюсь свободе!

Я прочел его взгляд, улыбнулся ему и побежал вверх по трапу с новой энергией.

Внутри самолета санитары укладывали гиганта-сварщика на высокую тележку-носилки. Его отец и мать молча стояли рядом, а его толстая молодая жена рыдала в своем кресле, держа проснувшегося младенца на животе. Я взял, а точнее, выхватил у нее ребенка и сказал жестко:

– Пошли!

Когда женщины плачут я им нужна строгая повелительная команда.

Она встала и послушно пошла за мной к выходу, уронив с колен детскую соску и запасную пару крохотных белых детских ботиночек. Я вышел из самолета, держа в руках еврейского младенца.

И уже сам нашел взглядом этого гэбэшника. И демонстративно, высоко на руках понес еще одного ребенка с советской территории, как выносят детей из радиоактивной зоны, и не было в тот момент на земле мужчины сильней и счастливей меня! Я чувствовал себя сионистом, солдатом, бойцом, гранитным памятником на Мамаевом кургане! Если бы тот гэбэшник поднял сейчас пистолет, я бы с ликующим криком прикрыл этого ребенка своей грудью. Да, есть вещи, о которых люди пишут с гордостью, а есть – о которых умалчивают от скромности. Я же горжусь, что в тот момент чувствовал себя стопроцентным евреем и стопроцентным мужчиной.

Я шел по трапу с ребенком на руках и смотрел этому гэбэшнику прямо в глаза. И было такое напряжение в нашей молчаливой дуэли взглядов, что все обратили на это внимание, все замолчали на миг, а мать девочки-скрипачки сказала мне:

– Умоляю, не дразните его!

– Почему? – улыбнулся я и, так и не отводя взгляда от светло-голубых глаз гэбэшника, передал жене сварщика ее грудного ребенка. И тут гэбэшник сам отвернулся.

Он отвернулся с выражением полного безразличия на лице, но мы-то с ним уже поняли друг друга!

Он отвернулся, вышел из автобуса и перешел в служебный мини-автобусик, который прикатил за советским экипажем – пилотами и стюардессами.

Он присоединился к ним, к советской команде, и мини-автобус повез их куда-то в глубину аэропорта. Но в самый последний миг, когда автобус уже сворачивал за угол аэровокзала, этот гэбэшник вскинул глаза и глянул на меня таким взором – именно «взором»! – каким смотрят сквозь прицел снайперской винтовки…

Тут с Бродвея ворвалась в окно очередная не то полицейская, не то медицинская сирена. Я посмотрел на телефонную трубку в руке, она уже, наверно, давно пищала этими короткими гудками. Я вспомнил, что советское посольство выдало мне визу на поездку в СССР. Мне – единственному из всей делегации.

Я дал отбой, прокашлялся и потом медленно набрал на телефонном диске бостонский код 617 и номер своего адвоката.

– Attorney Breslaw's office [Офис адвоката Бреслава], – тут же отозвался молодой и звонкий женский голос.

– May I talk to Mr.Breslaw [Господина Бреслава, пожалуйста], – сказал я, все еще видя перед собой глаза того гэбэшника.

– Who is calling, please [Кто спрашивает]? – Vadim Plotkin.

– Just a second [Секундочку], – почти пропела секретарша, и в трубке тут же прозвучал мужской голос:

– Hallo, Mister Plotkin! What can I do for you [Алло, мистер Плоткин. Чем я могу быть вам полезен]?

– I want to draw up a will, – сказал я. – How much would it cost [Я хочу составить завещание. Сколько это будет стоить]?