Во имя Ишмаэля - Джузеппе Дженна Страница 14

Труп мужчины с улицы Падуи. Он не произвел на него впечатления. Впечатление производили синяки и больше, чем все остальные, синяк, происхождения которого он не мог понять: синяк в анальном отверстии. Значит, это могло быть убийство на гомосексуальной почве, несмотря на то, что говорил врач. Он уже занимался подобными делами, когда нельзя было восстановить замысел и только почва была понятна. Как всегда, преступления, вызванные страстью или истерией, с трудом поддавались расшифровке, когда были случайными. Работы было мало: выслушивать бесконечные теории родственников, друзей, любовников. Ждать месяцы, возможно, годы. Однажды он занимался одной лесбиянкой, и, чтобы закрыть дело, потребовалось полтора года. Ее нашли голой, задушенной, на нетронутой постели. Это была учительница-католичка, бледная, высокая, с проседью и со строгим лицом женщины, которая позволяла себе в жизни немного или ничего и которая немного или ничего не позволяла другим. Чистенький домик человека, одержимого тенями, взывающими изнутри. Лопес хорошо запомнил образки, развешенные на стенах; до блеска начищенные металлические рамы, чистейшие стекла, в которые были вставлены грубо намалеванные картинки на религиозные сюжеты. Фотографии учеников, анонимные классы, одна над другой, на стенах белых, словно известь. Рядом с постелью — открытый и перевернутый переплетом кверху, чтобы быстрее найти нужную страницу, потрепанный молитвенник… В разгаре девяностых годов — молитвенник… Выслушали мать и отца, посеревших, разрушенных временем людей, бедных, но чисто одетых, безутешных скорее от этой серости, чем из-за смерти дочери. Подруги, коллеги… В жизни учительницы не было мужчин, и Лопес силился понять, была ли эта женщина лишь фригидной старой девой или очень скрытной лесбиянкой. Фиксированное расписание, всегда одно и то же… Встреч, телефонных звонков — совсем мало, сведены к минимуму… Выслушивая и стараясь сопоставить этих скудные данные, он нервничал, потому что ни тени несправедливости, которую следовало исправить, не было в этой смерти, которая была похожа и полностью вписывалась в ледяную жизнь засушенной, бесплотной женщины. Он уже забыл о ней, когда спустя год после обнаружения ее трупа ему пришлось заняться заявлением о пропаже: девушка из захолустья, внезапно исчезнувшая, лесбиянка, которую через несколько дней нашли, разбухшую и уже разложившуюся, в отводном канале под Миланом. Труп лопнул под одеждой из-за внутреннего гниения, платье раздулось — его разрезали, кожа стала разлезаться на части… В кармане сохранилось все: кошелек, ключи от дома. Не хватало только одной туфли. За несколько часов Лопес установил круг знакомств девушки, выявил женщину, с которой та жила постоянно, задержал эту лесбиянку, жившую в однокомнатной квартире в самом центре Милана, но она не сдавалась, не сознавалась в преступлении. Во время второго обыска Лопес обнаружил на дне комода связку католических образков, и тогда ему вдруг все стало ясно: три лесбиянки, — учительница, девушка из канала и эта, подследственная, неизвестно почему совершенное убийство, второе убийство — возможно, для прикрытия первого. И лесбиянка раскололась. Лопесу пришлось избить ее, он помнил, как эта женщина с кровью на губах и раздутым закрытым глазом медленно бормотала что-то о ревности и прочей чуши. А позже, вернувшись домой через несколько часов после допроса, он обнаружил под ногтями спекшуюся кровь лесбиянки, которую трудно было отмыть…

Он подумал: если преступление на улице Падуи совершено на почве гомосексуализма, то лучше послушать Сантовито, его измышления насчет Черноббио. Слишком сложно вести следствие по делу гомосексуалиста. Слишком много понадобится времени. Он подумал: гомосексуальное преступление таит в себе больше трудностей, чем случайные преступления. Он подумал: здесь много темного. Он подумал о темном синяке и о свернувшейся крови у трупа внутри. Нет, не пойду в управление, подумал он. Прежде надо обделать два других дельца. Надо взять денег. А потом надо потратить их.

Телефонная будка на площади Рикини, у входа в университет. Та, что посередине: в двух других, по бокам, не было трубок. Пластиковые стекла потрескались. Лопес вдохнул ледяной влажный воздух, закашлялся, набирая номер. Он говорил недолго, почти шепотом. На другом конце провода ему сказали «да».

На противоположной стороне темной площади белели такси. Ветер завывал в электрических проводах, выворачивал струи дождя, прижимал их к земле. Лопес двинулся вперед, белая дверца распахнулась, и, влезая в темное нутро такси, он подумал об остром предмете, который с силой вставляли в анальное отверстие человеку из морга.

Дело вот в чем. За вещи надо платить, за проституток надо платить, даже за простую одежду надо платить. Следовательно, нужны деньги. Работа — это сосущая чернота, культя безрукого, расстояние, отделяющее от земли ногу хромого. Лопес с головой уходил в работу и (еще более утомительное предприятие) осознавал это. Изматывали не только расследования. Не только управление. Не только зеленоватые стены, пыль, воспоминания о деятельном времени, которое теперь казалось сном (мощь и нежная сила момента, в который что-то начинается). Не только изнурительные дежурства, которые он выдерживал с легкой тяжестью падающего тела. Не только пустые часы, которые он проводил, передвигаясь средь бела дня сквозь плотный миланский воздух, выслушивая пассивно, будто под наркозом, указания Сантовито, размечая мелом тротуары между маслянистым пятном крови и обгоревшим разорвавшимся патроном. Коллеги приходят, уходят, забываются. День разделен на две половины, как и сознание: одна — белая, другая — потаенная, а потому темная. В светлую часть дня работа разъедала Лопеса на глазах у всех: задания, компромиссы в управлении, поспешное следствие, отстоявшее от морали на расстояние какой-нибудь бесконечной вселенной, жгучее осознание человеческой пошлости, в которую погружаешься во время расследований. Лопеса годами поражала пошлость того, что происходило у него на глазах через час или два после случившегося. Дома, разглядываемые с помощью примитивных приборов, рядом с распростертым на земле телом с раскроенным черепом. Тела двух детей, найденные на свалке бывшей промышленной зоны. Человеческая и животная вонь после пожара в лагере для перемещенных лиц в Порта Гарибальди, сами же и подожгли: переносные плитки, рваная масляная бумага, пустая пачка из-под сигарет, кусок жести. Пошлость — форма человеческого существования. Его жизнь — пошлость. Он вспомнил смутные времена колебаний и молчания, полные компромиссов, после семидесятых годов, когда Лопес совершил скачок, поступил на работу в полицию, написав диссертацию по криминалистике, а его товарищи («товарищи по Движению») были ошарашены: один из них стал полицейским, тот, который все знал, теперь занялся работой по чистке общества, — товарищи, арестованные в центре Милана; бывшие террористы, схваченные дома (безнадежные, печальные взгляды жен); товарищи, задержанные на Центральном вокзале. Он разрушил мечты, методично, безжалостно. Он поступил в полицию, когда оппозиция уже исчерпала себя. Времена меняются. В управлении ему поручили самую бесславную полицейскую операцию: одного за другим он выкурил из нор своих старых товарищей, спустя десять лет после тех событий он вырвал их из круга молчания, в котором они нашли себе прибежище, он вынес им приговор. И теперь, когда и эта (последняя) работа по нормализации жизни была завершена, что же осталось Лопесу от грязной борьбы с прошлым?