Смерть предпочитает блондинок - Вероника Рыбакова Страница 14

Место, где Маша работала, сама она называла Садом — именно так, с большой буквы, как будто это было имя собственное. Точно так же, не зная имени серого пушистого кота с желтыми глазами, живущего во дворе, она называла Котом — тоже с большой буквы.

Сад таился внутри огромного оранжерейного хозяйства, расположенного в глубине спокойного района на северо-западе Москвы.

Оранжереи и теплицы представляли собой причудливое замкнутое пространство с длинными рядами ламп над ящиками с рассадой и горшочками с растениями. Растения постепенно приобретали товарный вид и сортность — а именно 1-й сорт, 2-й сорт, 3-й сорт — и затем отправлялись на продажу.

Глоксинии с бордовыми хоботками странных своих цветов. Яркие зимние цикламены, которые лучше ставить между рамами — они любят прохладу. Бегонии с мягкими, точно пластмассовыми цветочками без запаха, с разноцветными листьями. Цинерарии: пестрый пучок синих с белым или лиловых цветов в лопушистом кустике — у них резкий, тревожный запах. Герань: говорят, что ее запах пугает мух, но, к сожалению, не до смерти. Азалии с мелкими блестящими листочками и гроздь нежного смятения. Камелии, которые так трудно выпоить чистой водой и вырастить до первого соцветия. Кактусы, компактной пушистой стайкой в крошечных коробочках. Миловидные фиалки — махровые и простые.

Здесь также росли цветы, предназначенные для срезки, — розы: белые, красные и несколько сортов более сложного цвета. В сезон — нарциссы и гиацинты с их невыносимой горькой сладостью, хризантемы, которые вечно успевают надоесть, прежде чем букет завянет, — так долго они стоят в воде. Лилии. Стрелиции. Да много чего еще.

Чуланчики и склады были заполнены луковицами в тюках с печатями Амстердама, удобрениями, материалами для посадки — торфом, бумажными горшочками, семенами.

Растения проживали свой век (правильнее сказать — год), обретали сорт и цену и уезжали в свой срок прочь из оранжерей в фургонах с логотипами компании «Фрейя». За этим следили женщины с огрубевшими руками и добрыми, безучастными лицами — Маша почти не общалась с ними.

Женщины не знали названий растений на звучной латыни, не испытывали никаких чувств по отношению к выращенному их руками зеленому племени. Маша иногда думала, что они, отрезая каждую розу от корней, точно молчаливые и безжалостные мойры, перерезают нить жизни.

Но в самой безнадежности этого вечного цикла — вырастить и отправить на продажу — были свои исключения. В оранжереях проживало множество постоянных обитателей, которые никуда не исчезали: мягкая и бледная оранжерейная травка, яркий мох, дождевые черви, зимние бабочки, птицы и их птенцы. Точно так же оставался на месте и Сад.

Вначале никаких оранжерей не было — началом всего, что здесь получилось, был Сад, без него стоял бы тут какой-нибудь свечной заводик, и больше ничего.

Образец высокого стеклянного пассажа с круглым куполом увидел на Всемирной выставке граф Бобрик-Задунайский, поэт, англоман и прогрессивный человек. Он выстроил в своем имении высокую сводчатую оранжерею, привез и посадил в ней семена и саженцы редких растений, устроил пруд с китайскими рыбками и грот в уголке.

С тех пор прошло сто лет, имение графа оказалось в городской черте Москвы. Каждое десятилетие пристраивало к Саду свою собственную часть — из дерева, кирпича, бетона, алюминия, стекла, пластика, пленок. Но Сад остался стоять, как был.

В саду не было ламп и ящиков с рассадой, а его обитатели были немногочисленны, но жили здесь очень давно. В их числе финиковая пальма, выращенная старательным графом прямо из косточки.

У пальмы был мохнатый толстый ствол, в котором гудела ее теплая ананасовая мякоть. Верхушка пальмы с мощными листьями почти упиралась в стеклянный купол, а корни давно прорвали днище кадки и вросли в согретую землю.

Японская азалия расцветала как раз в начале марта мелкими светло-желтыми соцветиями. Ее аромат тут же переполнял пространство старого зимнего сада и парил в потоках обещания, обещания, обещания — такого нежного, что было совершенно не важно, когда и с кем оно может исполниться.

В Саду росли гранатовое дерево, магнолия, бамбук, кипарисы, кливии. В пруду цвели лотосы — темный острый бутон появлялся из воды утром, а потом раскрывался в розово-белую чашечку с желтой середкой. На деревьях и в перекрытиях гнездились птицы.

Женщины, работницы теплиц, говорили, что несущие конструкции Сада проржавели и могут рухнуть в любой момент, — они туда и не заходили. Но Маша ничего не боялась. Стекла купола, тяжелые и позеленевшие от времени, ни разу еще не выпадали и не бились. Стоит же в Париже до сих пор Эйфелева башня.

— Мы реконструируем Сад летом, а Блумберга заставим платить, — говорила Людмила Леопольдовна.

Людмила Леопольдовна была главной во всех теплицах, после Блумберга. Она познакомилась с Машей во время экскурсии, на которую их, желторотых студентов лестеха, привели в первые недели обучения в институте.

Во время экскурсии девочка задавала Людмиле Леопольдовне множество вопросов, и Людмила Леопольдовна велела ей назавтра прийти в теплицы еще раз, строго рассматривала принесенные девочкой южные гербарии и выслушивала ее объяснения о проекте сада, маленького боскетного сада для музея старинного фарфора.

Маша училась на ландшафтного дизайнера-архитектора.

— Хочешь тут работать? — спросила Людмила девочку, заранее зная ее ответ.

Маша по совету Людмилы перевелась с дневного на экстернат и стала работать в Саду. Ее обязанностью было напрямую подчиняться Людмиле Леопольдовне и выполнять все ее поручения. Людмила Леопольдовна привела много доводов, и вопрос «а сколько ты платишь за съемную квартиру?» был не последним.

Людмила Леопольдовна заводила каждый день, как разнокалиберные будильники, толпы людей, работавшие в оранжереях, писала бизнес-планы и еще пыталась заниматься наукой. Уход за зимним садом и наблюдения в нем тоже оставались на ней.

Она любила свой кабинет недалеко от Сада, чашки Петри, журналы с фенологией, семена из всех ботанических садов мира, которые ей приносили с почты в жестких конвертах с пестрыми марками, и свежий запах земли. Ей была нужна грамотная и трудолюбивая помощница.

Маша долго не думала — мама и папа и так помогали ей, отказывая себе и братику во многом, и она давно хотела найти себе работу или приработок, чтобы не висеть на шее у родителей все время обучения в институте. Мытищи, где был лестех, институт и сокурсники ей нравились куда меньше, чем Людмила и старый зимний Сад.

Как бы она ни уставала, что бы с ней ни случалось — ей стоило только напомнить себе о Саде, и вся ее грусть куда-то уходила.

Маша иной раз просто задыхалась от восторга обладания всем, что так любила: у нее было море, у нее даже здесь, в Москве, был настоящий Сад, у нее были мамуля с папкой, брательник Кирюшка, Людмила Леопольдовна, Жанна, а теперь еще и Сергей Дубин. «Вот сколько всего, вот какое счастье и богатство есть у меня», — часто думала она.