Ленька Пантелеев. В 2 книгах. Книга 1. Фартовый человек - Елена Толстая Страница 14

Маруся медленно подносила руку к сердцу и выходила в коридор, тщательно и подолгу закрывая за собой дверь в комнату. Ольга подходила к самой-самой двери, прислушивалась. В коридоре деликатно переступали сапогами, приглушенно звучал мужской голос, глупо, счастливо хихикала Маруся. Потом все исчезало – Маруся и Митрофан Иванович куда-нибудь уходили.

– Смотри, что подарил! – вбегала Маруся после таких свиданий, радостная, каждый раз немного незнакомая.

Митрофан Иванович дарил шелковые чулки, шляпки, блузки, один раз – брошку.

Ольга рассматривала эти красивые вещи, прохладные и гладкие на ощупь, привыкала к их фактуре, к их необычной форме. В доме у мельника все было не так – и одежда, и разговоры, и еда. Маруся называла рестораны, куда водил ее Митрофан Иванович, перечисляла блюда. Все это напоминало путешествие в другой мир, например за границу или внутрь романа, и Ольге никак не верилось, что Маруся действительно побывала во всех этих волшебных мирах.

Ни готовить, ни шить девушки не умели. В общежитии не разрешалось держать примусы, вообще ничего не разрешалось, поэтому обедать ходили в столовую. Маруся могла перешить воротничок, а Ольга даже с этим бы не справилась.

Маруся подарила ей на первое время платье и юбку, «чтобы не как монашка ходить». На работе Ольга надевала комбинезон.

Она работала на випперовской машине, которая разрыхляла и выколачивала от мусора хлопок. Хлопок привозили в мешках, запятнанных множеством трудночитаемых фиолетовых и черных печатей. Мешки были очень пыльными. Их вскрывали и вынимали оттуда бесформенную, слипшуюся массу – странно было думать, что в конце концов из этого получатся тонкие нитки.

Виппер был старый, с прошлого века. Мастер, малого роста человечек с озабоченным обезьяньим личиком, показал новой работнице устройство аппарата. Ольга не столько слушала, сколько следила за тем, как морщинки то собираются на лице мастера, то вдруг разбегаются, точно рябь на воде. На левой руке у мастера не хватало двух пальцев, поэтому Ольга чувствовала к нему легкую неприязнь. После бесконечных разговоров с Марусей о любви Ольга поневоле представляла, как этот мужчина начнет ласкать ее своей беспалой рукой. Видеть такую культяпку на своем теле Ольге не хотелось.

– Ты слушаешь? – вдруг прервался мастер и уставил на Ольгу маленькие, выбеленные усталостью глаза.

– Да, – послушно сказала Ольга. – Под крышкой происходит вращение осей.

Мастер приподнял тяжелую деревянную крышку и показал две торчащие палки с крючками.

– Это называется «пальцы», – пояснил он, чем невольно вернул мысли молодой работницы к идее нежелательных ласк искалеченного мужчины.

Ольга, впрочем, усвоила в общих чертах насчет подачи хлопка на машину и удаления мусора и негодных мелких волокон, которые будут собираться на особых решетках.

Мастер показал ей еще несколько машин, участвующих в первичной обработке хлопка, например трепальную машину, самую важную из подготовительных машин, в которой хлопок окончательно разрыхляется действием бил – стальных полос, насаженных с помощью ручек на быстро вращающуюся ось. Билы отбрасывают хлопок на поверхность сетчатого барабана, из внутренности которого вентилятором высасывается воздух, потом вальцы снимают волокно, напоминающее теперь тонкий слой ваты, который затем уплотняется между валами и наматывается на деревянный стержень.

Ольга кивала, когда мастер бросал на нее взгляды, украдкой поглядывала на разные другие машины и других работниц. В общем, ей было ясно, чем и как предстоит заниматься.

Вообще Ольга была избалованной девочкой, однако, оказавшись лицом к лицу с необходимостью устроиться в новой жизни, она не оплошала и работы не побоялась, хотя бы и такой монотонной и тяжелой, как на бумагопрядильне.

Фима работал в других отделах и сюда, в цех первичной обработки хлопка, почти не заходил. Это Ольгу вполне устраивало.

В первые дни она валилась с ног от усталости и, закрывая глаза, видела виппер и стены цеха. Но постепенно эти видения развеялись, и Ольга начала грезить совершенно о другом.

Маруся Гринберг успела рассказать дорогой Олечке свою жизнь.

Марусин отец был сапожником. Жили они под Киевом. Папаша был евреем, что не мешало ему много пить и через это бедствовать. Братьев и сестер у Маруси народилось очень много, но все они страшно и от разных причин померли в детском возрасте.

– Когда покончилась и мамочка, тут я собрала в узелок свои вещички и пошла к отцу, – продолжала Маруся задумчиво.

Она сидела на своей кровати, а Ольга – на своей. Ольга видела, как двигается Марусина тень на потертых светленьких обоях. Маруся обхватила колени руками и покачивалась взад-вперед, как деревянная лошадка.

– У отца были какие-то люди, они пили, – вспоминала Маруся. – На столе валялись мятые газеты. У отца черные руки, как будто в смоле испачканные, и ногти – квадратные. Когда я думала об отце, я всегда представляла эти руки. Они умнее, чем он. Они как будто сами справлялись, без его участия. Чинили обувь или делали работу по дому, даже когда он был совсем пьяный. Ну вот, я стою с узелком, а он с друзьями пьет.

Маруся замолчала, погрузившись в воспоминания.

Ольга спросила с любопытством:

– И что?

Маруся опять качнулась, вперед-назад, и ответила:

– Он говорит: «Принеси-ка нам, Марусечка, из лавки колбасы, мне там за сапоги еще с того месяца задолжали. Они и спорить не будут, сразу тебе колбасы дадут, сколько запросишь».

И снова Маруся грустно замолчала.

– А ты что? – подтолкнула подругу Ольга.

Та как будто очнулась от глубокого забытья.

– А я поклонилась отцу – вот так, низко, – и говорю: «Прощайте, тату, я ухожу». Он сперва не понял: «Куда еще ты уходишь? Я тебе говорю – ступай в лавку, нам жрать нечего». И смеется, как будто я пошутила. А я стою и гляжу на него, и узелок у меня в руках: «Нет, – говорю, – таточка, ваша власть надо мной закончилась, и теперь прощайте».

– Так и сказала? – ахнула Ольга. – А он что?

– Он сперва допил, что держал в стакане, – Маруся вздохнула, – потом говорит: «А я тебе запрещаю!» И широко так рот при этом раскрывал, все зубы видать. А я ему: «Это раньше вы мне вольны были разрешать или запрещать». Он вскочил даже, хотел ко мне бежать, да замер. «Что, – говорит, – Мирьям, так ты и уйдешь от родного отца? Так ты родного отца уважаешь, что возьмешь и уйдешь?» Я говорю: «А что вы мне прикажете делать – остаться и вам прислуживать? Во всей стране наступила другая жизнь, чтобы я вам оставалась прислуживать». Он заплакал, а мне от этого стало противно, так противно! «Раньше надо было плакать, тату». И уехала.

Ольга ничего не сказала, пораженная этой историей в самое сердце, как пулей. Она словно бы заново ощущала скрюченную руку мельника на своей голове, когда отец благословлял ее и прощался.

Марусе не нравилась фабрика, и работать она тоже не хотела, но приходилось. Маруся мечтала о великой любви и сладкой, красивой жизни.