Благочестивые вдовы - Ингрид Нолль Страница 14

Катрин оставила меня в спальне одну, чем я не преминула воспользоваться: проковыряла пилкой для ногтей пару дырочек в рукаве номера семь – темно-синего, как небо летней ночью, воскресного костюма. Хозяин, к тебе моль прилетала!

Катрин набила большую сумку украшениями, фотоальбомами, разными склянками, которые выгребла из ящиков туалетного столика. Она постояла в раздумьях перед музыкальным центром:

– Нет, слишком тяжелый. Пусть пока тут постоит, картины важнее, – и полезла снимать со стен картины.

Их было четыре. Я оторопела: на что они ей? Какие-то пошлые натюрморты! Я их сначала вообще не заметила. А Катрин, не смущаясь бездарностью художника, накручивала на полотна банные полотенца. Завернув картины, она впала в панику.

– Уходим! Скорее! – кричала она, хотя налет не занял и получаса. – Нельзя, чтобы нас видели. Держи! – Она осторожно вложила мне в руки картины. – А я возьму сумки.

Мы проехали уже половину пути к нашему дому, когда дар речи вернулся к Катрин:

– Я такая трусиха! Как глупо. Он придет из своей конторы и сегодня же сменит замки. Нужно было брать все, сколько могли увезти.

Я в упор посмотрела на нее. Она верно поняла мой немой вопрос:

– Нет! Второй раз я не смогу… У меня нервы на пределе. – Катрин тряслась всем телом.

Я воздержалась от комментариев.

* * *

Сидя в кухне, я рассматривала фотоальбом Катрин. Вот маленькая девочка в белом платьице идет к первому причастию, вот первый день школы, вот опять девочка в белом платье, только уже совсем большая, идет под венец. Над одним из снимков я покатилась со смеху: отца и дочь подловили, когда они, как два официанта с одним подносом, приплясывая, переходили улицу в одинаковых черных костюмах и с одинаковыми усами. Потом я взялась разглядывать фотографии господина Шнайдера, нелюбимого мужа Катрин. С первого взгляда я бы, конечно, не влюбилась: он не относился к юным жгучим брюнетам, каких предпочитали мы с Корой, – но выглядел отлично. Красивое тренированное тело, стальные глаза хорошо, наверное, смотрятся с его серыми костюмами. Даже на снимке видно, что сильная личность и обаятельный. Только какого рода его обаяние, понять я не могла.

– Катрин! – покричала я ей. – Что за человек твой муж? Чем он тебе не угодил?

Она встала у меня за спиной и, вздыхая, посмотрела на фотографии.

– Когда мы только познакомились, он мне безумно нравился. Думаю, я не первая, кто в него влюбился.

– И?…

– Как ни смешно звучит, я думала, что Эрик должен быть хорошим человеком, раз защищает бедных и несправедливо обвиненных. Но его мафиози совсем не бедствуют, он тоже голодным не останется с такими клиентами.

Ну вот, еще одна защитница моральных устоев сыскалась… Может, мне вступиться за ее Эрика? Вполне честный бизнес у человека… Пока я думала, рассказ продолжался:

– Он начинал как скромный рядовой адвокат, но через несколько лет стал специализироваться на делах о проституции и уже не вылезал из борделей. У него туда бессрочный абонемент.

Катрин разрыдалась. Я принесла ей бумажные платочки и сунула в руки колу. Немного поплакав, она потихоньку успокоилась и, чтобы отвлечься, взяла в руки пылесос. Мне тоже захотелось принести немного пользы хозяйству, я распаковала картины и примерялась, куда бы их повесить. Странно, почему Катрин хотела непременно забрать эти кухонные шедевры? Может, ее что-то с ними связывает, например, семейные предания…

На стоящие вещи глаз у меня был наметан: с Корой мы постоянно ходили по музеям, выставкам и аукционам. Сейчас передо мной лежали четыре плохие копии натюрмортов с розами в стиле бидермейер [15]в недорогих рамах, все одинакового формата, примерно пятьдесят на пятьдесят. Я взяла в руки одну – мне показалось, что крючки могут отвалиться в любой момент. Можно ли как-то их укрепить? Я перевернула картину. Но неожиданное обстоятельство заставило меня позабыть о крючках. Бумага, тщательно прикрепленная гвоздиками к раме, в одном месте отогнулась, и виднелись обои в цветочек. Странно, натюрморты не пишут маслом на обоях… Я принесла из кухни нож: какие у Катрин там еще секреты?

Когда же я отковыряла холст с букетом от рамы, на свет Божий появилась другая картина. Я благоговейно замерла: небольшое полотно в духе импрессионистов, изысканное и тонкое, сюжет – жанровая сценка в гареме. Ого! Вполне может быть, что это рука… даже самого Матисса!

Ко мне вдруг подскочила Катрин:

– Что ты делаешь? Зачем портишь мои розочки?

Но поздно, я почуяла добычу, и Катрин с неохотой объяснилась:

– Эрик получил картины как оплату услуг от одного скупщика краденого, которого спас от тюрьмы. Полотна ворованные, точно. Муж принес их и сказал: «Вот гарантия нашей безбедной старости». Мы прикрыли их натюрмортами, чтобы они подождали своего часа. Эрик говорил, что на стене они даже в большей безопасности, чем в любом сейфе: на такую мазню ни одна живая душа не позарится – эти чудные розочки из универмага.

С трепетом мы любовались картиной. Краски были удивительно свежи, годы словно не коснулись их. И растения, протянувшие свои ветви к главной героине полотна, прекрасной одалиске, и фрукты, и цветы, и орнаменты, извивавшиеся по краям, светились непостижимой чувственностью Востока.

– А что другие? – Любопытство жгло меня, как угли.

Катрин улыбнулась:

– У тебя верная рука, ты сразу взяла лучшую. Остальные, допустим, не так сильно, но тоже порадуют.

Она была права, другие картины не могли сравниться с Матиссом. Хотя если бы я начала не с него, то пришла бы в такой же телячий восторг от любой из трех. Под пошлыми бюргерскими розочками прятались карандашный набросок Фейербаха, гравюра Генриха Фогелера и пейзаж кисти не известного мне австрийского художника. Картины отличались по формату, но их безжалостно уравняли в квадратных рамах дешевых натюрмортов.

– По-моему, это оригиналы, – сказала я, и Катрин кивнула в ответ, хотя ее подтверждение мне не требовалось. – Они, конечно, стоят целое состояние, но на торги их не выставишь. Как Эрик представлял себе возможность выручить за них деньги?

– Скажи мне, почему пропадают ценности из всех музеев мира? Потому что у вещей, которые невозможно продать, есть свой рынок сбыта. И потом, мы же не «Мону Лизу» прячем. Но вообще-то я бы с радостью оставила картины себе и без зазрения совести держала их в доме. – Катрин уселась по-турецки на своем футоне.

Между тем было около полудня; спасаясь от солнца, мы опустили жалюзи, в комнате царил живописный полумрак. Если бы я умела рисовать, как Матисс или по крайней мере как Кора, я бы написала этюд с моей удивительной соседки: справа, на окне, орхидеи создавали бежево-зеленое пятно, слева темно-красное – бушменские покрывала. Катрин со своими усиками сидела посередине, задумчивая, как маленький сфинкс.