Плывущий медведь - Фруде Грюттен Страница 14

Во дворе стоял рефрижератор. Говорили, что пару лет назад у Педерсена возникли проблемы с городским казначеем. Уклоняясь от налоговых отчислений, Педерсен наворачивал дополнительные километры. Городской казначей дал знать налоговым аудиторам, и Педерсен без лишних слов залез в кабину рефрижератора и все выходные катался в Швецию и обратно.

Я поднялся по лестнице и позвонил. Изнутри слышались какие-то звуки. Никто не открывал. Я не уходил. Позвонил снова. Дом располагался так, что с моста меня видно не было. Я мог развернуться, покурить и пойти обратно. Сказать, что Педерсен не захотел с нами разговаривать. «Даже и не думай, — мог бы сказать я. — Это паршивая идея».

Открыла девчонка. В футболке с надписью на маленькой груди: «I LOVE MY ATTITUDE PROBLEM». [8]Футболка не прикрывала живот, круглившийся над спортивными штанами. Я попросил позвать отца. Она полуобернулась и крикнула. Мой взгляд не мог оторваться от ее живота.

Педерсен вышел и поздоровался. Голый до пояса. Я высказал свои соболезнования по поводу его сына. Сказал, что не хочу его беспокоить. Педерсен пригласил меня войти. И я вошел. Воздух в гостиной был спертый. Работал телевизор. Очередной матч. Португалия против Польши. Под моросящим дождем. Педерсен сказал, что купил антенну-«тарелку». И теперь может смотреть чемпионат мира по шести спортивным каналам на выбор. Хочешь — с высоты; хочешь — со скамейки второго состава; хочешь — с трибуны. Он продемонстрировал мне все это. Игроки прыгали под дождем, как в каком-нибудь кино.

— Выпить хочешь? — спросил Педерсен и, не дожидаясь ответа, плеснул мне русской водки.

Мы пили и смотрели матч. Португальцы были вроде запасной команды Бразилии. Они забавно играли, и мне хотелось болеть за них, но почти всегда это оборачивалось разочарованием. Все-таки это не Бразилия. Я подумал, что это как-то странно — смотреть футбол в доме, где объявлен траур. Дочь Педерсена вернулась и села на диван. Взгляд у нее был далеко не робкий. А мой собственный постоянно натыкался на ее голый живот. Заметив это, она натянула футболку пониже. Но потом живот снова оголился.

Педерсен закурил и сказал, что собирался мне позвонить. Многое на сердце накопилось. Он встал и, чтобы не упасть, шагнул в сторону. От него несло спиртом. Я сказал, что могу и подождать. Но Педерсену хотелось говорить. Я повторил, что могу подождать. Время терпит. В таком состоянии можно наговорить такого, о чем натрезво и не заикнешься.

— Что ты хочешь сказать? — спросил Педерсен. — Что я не в том состоянии?

Я объяснил, что нас остановили на мосту. Как и остальных журналистов. Сказал, что их семью, наверное, не надо тревожить. Педерсен ответил, что не сомневается в наших добрых намерениях. Но мы не в курсе. Не знаем, через что он прошел за эти двадцать четыре часа. Этого никто не знает.

— Я хочу поговорить со всеми, — сказал Педерсен. — Приводи их. Пускай приходят.

Его дочь поглядывала на меня. Я старательно отводил взгляд, а он тянулся к голому животу. Хотелось положить руку на мягкое тело.

— Ты думаешь, он был нацистом? — спросил Педерсен.

— Я ничего не думаю, — сказал я. — Просто хочу услышать твое мнение обо всем этом.

— Не-е-ет, ты думаешь, что он нацист. Все так думают. Ты ничем не лучше остальных.

Я ответил, что просто пытаюсь выяснить, что же произошло.

Он сказал, что сразу почувствовал неладное. Приехать сюда. Втереться в доверие. Разыграть из себя друга. И все — для того, чтобы заклеймить обычного парня. Может, его сын и не был паинькой, но свой хлеб зарабатывал честно.

— Хочешь посмотреть на него? — спросил Педерсен.

— Что?

— Хочешь посмотреть на него?

Я встал и сказал, что, наверное, зайду попозже.

— Хочешь посмотреть на него?

Я поблагодарил за водку и пошел к двери. Педерсен остановил меня. Схватил за локоть и потащил к лестнице.

— Я хочу, чтоб ты на него посмотрел, — сказал Педерсен.

Я попытался высвободиться, но не тут-то было. Педерсен тянул меня по лестнице, ступенька за ступенькой. Я решил не сопротивляться. На втором этаже дверь была приоткрыта. Я заглянул внутрь и увидел плакаты с футболистами, телевизор и стереомагнитофон. Тут же лежал и сам парень, усыпанный цветами. А я-то думал, что тело отправили на вскрытие. Покойного я увидел мельком, потом кто-то начал всхлипывать.

Педерсен прижал меня к стене в коридоре.

— Я хочу, чтобы ты написал, что Гутторм был хорошим парнем, — зашипел он. — Самым лучшим на свете. Так и напиши. Самым лучшим на свете.

Из комнаты послышался женский голос. Кто-то встал с кровати. Педерсен отпустил меня и вошел. Я стоял и слушал их ссору. Потом тихо спустился по лестнице. Девчонка по-прежнему сидела на диване перед телевизором. Когда я проходил через гостиную, она провожала меня взглядом.

Я постоял покурил у крыльца. Прошелся по гравиевой дорожке и присел на бетонную ограду. От меня воняло потом. Я потел даже при ходьбе. Над долиной показался вертолет и начал кружить над двором. Он медленно снижался и завис над домом метрах в тридцати. Педерсен вышел и стал что-то кричать. Он махал руками, указывая на вертолет, очевидно подавая знаки, чтобы тот садился. Потом почему-то споткнулся и упал.

Я пошел дальше. Вертолет поднялся и полетел в сторону Сандвинского озера. У моста я помахал охране. Люнгстад встал со стула и пошлепал за мной. Я не оборачивался. Бодд и Мартинсен ждали меня у «вольво». Я сказал, что Педерсен не хочет сейчас разговаривать. Надо проявить уважение. Зачем сейчас дергать семью? Мы сели в машину и медленно поехали в центр. Я думал о мягком животе той девочки. Думал о дожде, который шел над стадионом в Корее.