Светлый путь в никуда - Татьяна Степанова Страница 13

Полковник Гущин молчал.

– Здесь присутствует сотрудник Пресс-службы? – спросил начальник Главка.

Катя поднялась со своего места.

– Вам понятно, в каком ключе писать пресс-релиз, чтобы новость уже этой ночью, точнее, завтра ранним утром прошла по всем каналам и стала нашим официальным комментарием происшедшего?

– Да, все понятно. Сейчас же займусь.

– А если эта версия ошибочна? – спросил Гущин.

– А тогда мы с вас спросим, как с руководителя оперативной группы, – отрезал начальник Главка. – В конце концов, это же вы допустили, чтобы этот парень Титов погиб при попытке задержания.

Это был удар под дых. Катя поняла, что начальник Главка сделал это намеренно. Публично и вот так жестоко.

Чтобы ему не возражали. Чтобы убийство Клавдии Первомайской, ее дочери и внучки отныне считалось раскрытым по горячим следам.

Катя написала краткий пресс-релиз за час. Честно говоря, она пока не знала, что думать обо всем этом. Она испытала шок там, на дороге, и пока не могла от него никак оправиться. Но в версии виновности Ивана Титова имелась своя логика. И это был действительно классический случай.

Она с содроганием вспомнила, как вопила: «Это он! Я нашла его! Я нашла убийцу!», потрясая айфоном Анаис. Что толку врать себе самой? Надо быть честной. А это значит, надо целиком разделить вину с полковником Гущиным за гибель Титова.

Только вот он не хочет ни с кем делиться своей виной.

Катя отправила пресс-релиз по электронной почте. Забрала свои вещи и спустилась в розыск. Приемная Гущина была темна. Его кабинет закрыт. Катя прильнула к замочной скважине.

Свет в кабинете. Он заперся там. Она постучала.

– Федор Матвеевич!

– Иди домой, Катя.

– Откройте мне.

– Я сказал, иди домой. Оставь меня.

– Два часа ночи, – жалобно воскликнула Катя. – В такую поздноту одной шляться! Да вы что?

Тишина. Потом внутри повернулся ключ.

Полковник Гущин возник на пороге. Он даже не умылся – кровь засохла на его щеке. Ссадина словно черная отметина.

– Пойдемте, Федор Матвеевич, – настойчиво сказала Катя. – Поздно уже. Все разошлись.

Он помедлил, потом вышел, закрыл кабинет. Они спускались по лестнице. Катя пыталась вспомнить – где его плащ? В кабинете оставил, что ли? Или он в машине? Гущин сунул руки в карманы пиджака.

Холодный промозглый ветер. Огни Никитского переулка. Гущин пешком направился к Тверской, словно забыв о машине. Катя плелась следом.

Ночь, мокрый асфальт, Тверская.

Они перешли по подземке на другую сторону к Камергерскому переулку. Катя вдруг поняла, что Гущин не просто бредет, он куда-то направляется – у него есть какая-то цель. А какая цель в Камергерском – этом бессонном оазисе, где неоновые вывески баров, пабов, ресторанов и кафе слепят глаза?

– Хуже нет сейчас напиться.

– Поговори у меня.

– Не поможет это, Федор Матвеевич.

– Поучи, поучи меня жить.

– Я не учу. Я плачу. Ни в чем вы не виноваты. Это я вас навела на этого Титова. А вы его даже сейчас полностью виновным в убийствах не считаете. А я, когда его мейл Анаис прочла, посчитала, что это он и есть убийца.

Гущин медленно брел мимо баров Камергерского переулка.

– Но это может и он быть, Федор Матвеевич. А его мать вас ударила. И я… я злая на нее сейчас. Хотя мне ее и жаль до слез. Потому что все это несправедливо.

– Ее единственный сын мертв, – Гущин обернулся.

– Дайте я хоть кровь вам сотру. А то вид жуткий, – Катя забежала вперед и достала из сумки пакетик влажных салфеток.

Гущин остановился. Она начала стирать кровь с его разбитого лица. За ними из темной арки наблюдали, хихикая, две размалеванные проститутки. В Камергерском орали пьяные.

Гущин двинулся в сторону Петровки. И вот уже они бредут по ней. Здесь магазины, бутики закрыты, рестораны тоже, а вот бары работают.

Знаменитый бар «Менделеев».

И дверь в дверь с ним столь же знаменитый бар «Горохов» – тайная богемная дыра для «посвященных»: наверху в зале нудл-хаус, японская лапша и суши, а лестница в подвал скрывает «кущи» – разубранный, словно драгоценная табакерка, дорогой бар, где прежде коротали ночи и олигархи, и кремлевские, и деляги из провинции, приехавшие улаживать дела и искать высокого покровительства, и «решалы» разных мастей и рангов, которые как-то за последние годы развеялись, расточились, словно дым в ночи, уступив место сначала разного рода «спецам по конфликтам» с небритыми рожами, пивными животами и южным простонародным акцентом, а потом и вообще всякой разномастной камарилье – кокаинистам, мажорам, разведенным богатым женам, брошенным любовницам, бывшим эскорт-моделям, футболистам, списанным со счета, олимпийским чемпионам, со скандалом лишенным медалей за допинг, разорившимся банкирам, покерным шулерам, собирателям криптовалют и прочая, прочая, прочая.

На входе в оба бара стоял охранник – сущая деревня в кожаных портках и косухе. Он что-то забурчал. Но Гущин только глянул на него. А тот тоже лишь глянул на его ссадину на скуле, на его плечи, на Катю, выглядывающую из-за его широкой спины. И распахнул дверь. И они вошли в совершенно пустой (третий час ночи) и сумрачный зал японской лапшичной. При свете тусклого фонаря обнаружили ту самую лестницу и…

Катя вспомнила, что это за бар такой, «Горохов». О нем упоминал таксист – именно отсюда он забрал вечером в пятницу Викторию Первомайскую и привез ее в «Светлый путь». Значит, Гущин явился сюда не просто напиться, залить душевный пожар коньяком и водкой.

Спустились.

Шум, пьяный гам. Сигаретный дым.

Здесь курили.

Здесь играла музыка.

И бар был набит битком.

Гущин направился прямо к стойке красного дерева, за которой орудовал ловкач-бармен, ну просто жонглер цирковой, готовивший коктейли клиентам, сгрудившимся у стойки.

– Вы вчера работали? – спросил его Гущин.

– А в чем дело? Я комментариев не даю. Вы в зеркало давно смотрелись?

Гущин показал ему удостоверение.

Бармен не стушевался, однако все с большим любопытством созерцал разбитую физиономию полковника полиции:

– Бандитская пуля?

– Работал вчера, в пятницу вечером? – терпеливо повторил Гущин.

К Кате в этот момент, дыша сладким ромом коктейля, придвинулась какая-то бородатая рожа, облаченная в мятый, воняющий нафталином и клопами казачий мундир и синие портки с лампасами.

– Красотуля, угощаю, а? – казачий мундир с лампасами еле языком возил. – Ты че такая трезвая? Это… ну, улыбнись… не вишь, атаман гуляет… Йех, эскандрон моих мыслей шальныыыыыых!