Кубинский зал - Колин Харрисон Страница 13

Имелась в статье и глянцевая фотография нового мужа Джудит. Выглядел он очень молодо. Выражение его лица показалось мне каким-то чересчур спокойным, почти сонным; шея у него была слишком длинной, близко посаженные глаза немного косили, однако одет он был в очень хороший костюм, который — я почти не сомневался — выбрала для него Джудит. Подпись под фотографией гласила, что новому мужу Джудит двадцать восемь лет, что он учился в Стэнфордс и Калифорнийском технологическом институте и является обладателем научных степеней в области современных компьютерных технологий. Мне он показался совсем мальчишкой. Еще на одной фотографии он выглядел слишком толстобедрым, колченогим, как утка. Если я был потерпевшим аварию минивэном, то он напоминал новенький грузовичок для доставки белья в прачечную. Каким-то образом Джудит сумела не только учуять этого типа на противоположном конце страны, но и захомутать его. Впрочем, я знал — она это умеет. Джудит достаточно было один раз подмигнуть, один раз улыбнуться, и он приполз бы к ней на коленях.

Я сразу же возненавидел нового мужа Джудит за его молодость, за его мозги, натасканные разбираться в малопонятных и, по-видимому, фантастически прибыльных вещах. Потом я начал терзать себя, гадая, ласкала ли его Джудит, прижимала ли она это идиотски-счастливое лицо к своим роскошным грудям в полной уверенности, что все дальнейшее произойдет само собой. Она не могла не видеть, что в этом младенце нет и сотой доли опасной, ядоносной силы Уилсона Доуна, но, быть может, Джудит просто не придавала этому значения? А он — почувствовал ли он, как замедляется его пульс и как снисходит на него неземной, блаженный покой, который когда-то испытал и я в момент, когда большие и мягкие соски Джудит касались моего нёба? Понял ли он тогда, понял ли, что снова вернулся домой, — поставил машину, закрыл гараж и взбежал по ступенькам крыльца туда, где ему ничто не грозит, где ждет его полная и абсолютная безопасность, какой он не наслаждался с тех пор, как ему исполнилось два годика? Понял ли он, что эта женщина — женщина-мать, женщина-жена — будет заботиться о нем и прижимать к его лицу эти чудесные, мягкие штуки, чтобы он мог сосать их в свое удовольствие, покуда он будет исполнять все, что она захочет, а именно — снабжать ее деньгами? Что ж, может быть. А может быть, Джудит действительно его полюбила.

Мрачная ирония ситуации дополнялась еще одним аспектом. Когда неделю спустя новый муж Джудит обнародовал активы своей компании, выяснилось, что лично он «стоит» восемьсот пятьдесят два миллиона. Это меня добило. Когда я поднимался к себе в квартиру, на ходу дочитывая статью, у меня просто подогнулись колени — пусть немного, но все-таки. Можете качать головой, можете смеяться сколько хотите! Когда-то и я неплохо получал, но за свою зарплату я пахал, высунув язык, не хуже ездовой собаки, а теперь все деньги, которые я сумел скопить для семьи за несколько лет, превратились в ничто, в жалкие гроши, в мелочь, своей величиной не превышающую ошибку округления при расчетах в доме нового мужа Джудит.

То, что теперь Тимоти ни в чем, кроме родного отца, не нуждается и нуждаться не будет, служило мне слабым утешением. Мой сын был еще слишком мал, и его вполне могло ослепить, околдовать сверхбогатство отчима: особняк площадью в девятнадцать тысяч квадратных футов в округе Марин, места в отдельной ложе на матчах «Фортинайнерс» [7], летний дом на Гавайях. Я, отец Тимоти, исторгший из своих чресел семя, давшее ему жизнь, отныне был низведен до статуса погасшей луны в захолустной галактике, до положения семиюродного дяди, о котором вспоминают не чаще двух раз за всю жизнь. Я писал Тимоти письма, отправлял послания по электронной почте, посылал небольшие подарки, однако у меня самого эта мышиная возня способна была вызвать только слезы. Я и плакал — плакал о своем потерянном сыне. И о своей жене тоже. Мне действительно очень недоставало Джудит: ее голоса, ее смеха — всего. Если бы она вернулась, я бы принял ее с распростертыми объятьями, в одно мгновение все забыв и простив. Но пока мне не оставалось ничего другого, кроме как стараться не падать духом и поддерживать связь с сыном. Увы, Тимоти писал и звонил мне все реже, и неудивительно — нам почти не о чем было говорить. Я ничего не знал о его новой школе и его друзьях. Думаю, Тимоти и его мать были счастливы: Джудит всегда умела добиваться своего. Так она смогла перейти на другой уровень, смогла спасти сына и от меня, и от того, что я совершил.

Дни летели за днями, чередой проходили месяцы. Я продолжал опускаться на самое дно. Вы спросите (и будете правы), почему я так и не нашел другой работы, почему не вернулся хотя бы к подобию прежней жизни? Почему я хотя бы ни с кем не поговорил? Те немногочисленные приятели, что у меня еще остались, советовали или перебраться в Сиэтл, или сесть на антидепрессанты, или попробовать особый комплекс упражнений, который, как мне известно, запрещен даже в Китае. Одиночество тоже легко можно было одолеть, ибо в Манхэттене полным-полно не обделенных умом и терпением женщин, способных выносить мое отчаяние и депрессию достаточно долго, однако я пока не чувствовал в себе готовности к подобным экспериментам. Человек более мужественный на моем месте попытался бы сопротивляться, спорить, бороться, отстаивать свои права, поднимать на щит достижения и успехи. Но мир — как все мы понимаем слишком поздно — нелицеприятен, и по большому счету ему все равно, кем ты был когда-то. Для него важно только одно — кто ты есть сейчас, а моя индивидуальность оказалась такой же эфемерной, как сшитые на заказ костюмы, которые я носил прежде. Впрочем, должен признаться честно: за тем, как разваливается на куски моя прежняя жизнь, как растворяются в небытии работа, брак, сын, дом, деньги, друзья, я наблюдал как бы со стороны и даже испытывал некое извращенное удовольствие, прикидывая, что же у меня в конце концов останется. В те дни даже самые незначительные мелочи вроде привычки хрустеть костяшками пальцев или завязывать шнурки двойным бантом доставляли мне невероятное удовольствие, представляясь неоспоримыми доказательствами того, что я все-таки жил на этой планете раньше, а не свалился на нее с неба, мокрый, одинокий, несчастный — новорожденный сорокалетний человек.

Со временем я привык к сырой квартирке в убогом домишке на Западной Тридцать шестой улице. Квартира состояла из гостиной, маленькой, но довольно новой кухни, спальни не больше восьми футов глубиной и крошечной ванной. В комнатах я поддерживал относительную чистоту, хотя меня никто никогда не навещал. Счета я проверял за маленькой конторкой, сидел на маленьком диване, ел за простым столом с единственным стулом (посуды у меня был лишь необходимый минимум — всего десять или одиннадцать предметов), спал на узкой односпальной кровати. Ковровая дорожка в общем коридоре была протерта и затоптана до такой степени, что напоминала тропинку в поле, окна не мылись лет десять, а пожарные выходы, похоже, были заколочены наглухо. Изредка в доме появлялся управляющий — пожилой, добродушный латиноамериканец с десятком ключей на поясе; он либо сопровождал рабочего-дезинсектора, либо менял лампочки на лестничной клетке, однако большую часть времени он проводил в полуподвале, руководя своей нелегальной мастерской по ремонту кондиционеров, или приглядывая за внуками, которых у него было несколько. Всего в доме жило примерно пятьдесят душ, и поначалу я старался как можно меньше общаться с прочими квартирантами, считая свое пребывание здесь временным. Однако несколько месяцев спустя я начал присматриваться к соседям и, сталкиваясь с ними в коридоре или в подъезде, охотно вступал в разговоры, надеясь, что полученные сведения помогут мне составить психологическую карту дома. Вскоре мне стало ясно, что около четверти жильцов вполне счастливы и довольны и находятся на пути наверх, например — несколько молодых девушек, получивших хорошее место в офисе, или тридцатилетняя супружеская пара пакистанцев, которые заработали достаточно денег и собирались купить собственную небольшую квартирку. Все остальные с различной скоростью катились по наклонной вниз, при этом почти каждый являл собой пример гротескного искажения того, что мы обычно считаем нормой. Например, среди жильцов была разведенная пятидесятилетняя женщина, брошенная детьми и умирающая от рака; ее грудная клетка провалилась и ссохлась, так что подниматься по лестнице на свой этаж ей стоило огромных усилий, а волосы от химиотерапии стали такими редкими, что, встречаясь с ней, я без труда различал беззащитно-розовую кожу на ее макушке. Кроме нее в доме обитали разорившийся биржевой маклер, которому трижды в неделю доставляли высококачественную марихуану; несостоявшаяся балерина с плохой кожей, чья неспособность найти работу медленно, но верно выталкивала ее на панель; полоумный торговец, нелегально занимавшийся экспортом устриц; толстый мужчина без видимых источников дохода, который каждый день выходил на прогулку со своим пекинесом и красной тростью и возвращался несколько часов спустя, держа в одной руке пропитанный жиром пакет жареных цыплят, а в другой — видеокассету с гомосексуальной порнухой из лавчонки за углом; когда-то почти знаменитый, а теперь почти семидесятилетний отставной журналист — автор пространных, некогда животрепещущих и новаторских материалов в «Спорте иллюстрейтид», «Эсквайр», «Харперз», «МакКоллз» и прежнем «Лайфе», куривший сигарету за сигаретой и днями напролет громко перхал за закрытой дверью своей квартиры, с трудом вымучивая из себя несколько строк для малоизвестных спортивных сайтов во Всемирной паутине; одна русская пара, которая то бурно трахалась, то не менее бурно выясняла отношения (различить эти два процесса на слух было положительно невозможно); пожилая итальянка, жившая на доходы от принадлежавших ее покойному мужу двух лицензий на право вождения такси в Нью-Йорке, которые она отдавала напрокат «Бенголи такси компании» в Квинсе, и так далее, и так далее… Неудивительно, что в доме витал дух безразличия и одиночества, а в коридорах пахло смесью освежителя воздуха и табачного дыма и раздавалось приглушенное бормотание телевизоров, передававших исключительно комедийные сериалы — в том числе и о молодых, честолюбивых профессионалах, живущих в многоквартирных домах в Манхэттене. Мы — те, кто никуда не уходил днем, — относились друг к другу по большей части настороженно, ибо зрелище чужой неудачи и несчастья только напоминало нам о наших собственных бедах.