Эскапада - Уолтер Саттертуэйт Страница 13

— Все хорошо, — еще раз заверил ее я.

Она взглянула на меня.

— Что случилось?

Она лежала на моей постели. На ней было даже не покрывало, а белый шелковый халат с капюшоном. Под халатом — ничего. Я это почувствовал, когда поднимал ее с пола и укладывал на постель.

— Вы споткнулись, — сказал я.

— Я… — Девушка поморщилась. Подняла руку и прикоснулась к подбородку. — Больно, — вырвалось у нее. Она казалась беззащитной и потерянной, как двенадцатилетняя девочка.

— Наверное, ударились, когда упали. И потеряли сознание.

Тут ее глаза распахнулись. Она быстро огляделась, потом уставилась на меня. Я сидел на краю кровати в халате. Ее халат был туго затянут поясом, но она все равно вцепилась в него обеими руками и попыталась завернуться в него плотнее. Попробовала сесть, снова поморщилась и откинулась назад, на подушку.

— А вы что здесь делаете? — Она уже говорила шепотом.

Я улыбнулся.

— Только что хотел задать вам тот же вопрос.

— Но это комната господина Гудини!

— Мы махнулись.

Она нахмурилась.

— Махнулись?

— Поменялись комнатами. Что вам нужно от господина Гудини?

Она опустила брови. Руки все еще цеплялись за халат.

— Думаю, это не ваше дело.

Томной протяжности в голосе как не бывало. Возможно, она снимает ее с себя на ночь вместе с одеждой. Прежде чем отправиться бродить по чужим комнатам.

— Я устраиваю ему встречи, — пояснил я. — Обычно он их не назначает на два часа ночи.

— Я… Если вам и в самом деле нужно знать, — проговорила она чуть громче, — я хотела его кое о чем спросить. — Она снова поморщилась и коснулась левой рукой подбородка. — Ой!

— О чем спросить? — Я взял то, что она принесла с собой. То, что подобрал, когда поднимал ее с пола. Наручники.

Она уронила руку на грудь и покраснела. Яркий румянец, сочный алый цвет, заливший все лицо от шеи до лба. Он рассказал мне все, что я хотел знать о ее появлении, причем с лихвой.

Я бросил наручники на кровать.

Она взглянула на них, потом подняла глаза на меня.

— Это моего деда, — пролепетала она словно в оправдание. — Из его коллекции. Я думала, будет забавно, если господин Гудини научит меня их отпирать.

Я кивнул.

— Правда, — прошептала она.

— Не надо шептать, — сказал я. — Никто не услышит.

Она посмотрела на дверь, ведущую в комнату Гудини. И повернулась ко мне. Осторожно так, будто проверяла, не вру ли я. Закусила нижнюю губу. Опять зарделась. Не так ярко, зато явно. Широко раскрыла глаза и проговорила:

— Вы сказали, никто не услышит, потому что собираетесь лишить меня чести?

— Ваша честь в безопасности, — сказал я.

Она снова поглядела на руки и, когда их подняла, уже улыбалась. Пыталась казаться смелой, и ей это удавалось.

— Точно? — спросила она.

Я улыбнулся. Думаю, то была отеческая улыбка, хотя могу ошибаться.

— Вам пора к себе, — сказал я.

Она наблюдала за мной. Подняла руку и провела указательным пальцем по моей руке, от запястья до костяшек пальцев. Слегка склонила голову набок.

— Американцы все такие благородные?

Я кивнул.

— Мы даем обет.

Кончик ее пальца был мягким и теплым. Кончик второго, присоединившегося к первому, тоже. И третьего. Она молча наблюдала за мной.

Мне надо было встать. Надо было отодвинуться. Я же убедил себя, что остался сидеть просто из любопытства. Когда-нибудь я, наверное, сумею убедить себя настолько, что продам сам себе Бруклинский мост.

— Пора спать, — сказал я.

— Вы, верно, думаете, — сказала она, — что я нимфоманка.

— Нимфоманка?

— Женщина, которая отчаянно…

— Я знаю, что это значит.

— У меня была подруга, Гвендолин, и все называли ее нимфоманкой. Ее отправили в сумасшедший дом. Она до смерти влюбилась в лакея в поместье своего отца. А я всегда считала, что она ни в чем не виновата. Питерс был просто душка, мы все были в него влюблены, все девчонки. Но родители потащили ее к семейному врачу, и он подписал бумаги, подтверждавшие, что она нимфоманка. Тут уж ничего не поделаешь. И ее заперли вместе с психами.

— Почему же ее родители просто не дали пинка лакею?

— Пинка? В смысле уволили? Ну, они, конечно, это сделали, сразу же. Но Гвендолин все равно сбежала с ним. Понимаете, она влюбилась до смерти. Потом ее поймали. И снова посадили к сумасшедшим.

— Не думаю, что какой-то лакей может сделать девушку нимфоманкой.

Она одобрительно кивнула.

— Лично я считаю, что нимфоманию, саму идею, придумали мужчины, а вы?

— Кто знает, — заметил я. — Вставайте, Сесилия, пора в кровать.

— Я уже в кровати, — заявила она. Улыбнулась и снова поморщилась. — Ох! — Ее пальцы слегка сжали мою руку. — У нас есть правило. Здесь, в Англии. Если у кого что болит, например подбородок, другой должен это место поцеловать. Чтобы перестало болеть, понимаете?

— У нас в Америке тоже есть правило. Не валяй дурака с дочкой хозяина.

Она состроила гримасу.

— Как с его лошадью или машиной. Знаете, я ведь не просто дочка. Не какой-нибудь предмет или часть недвижимости. Я личность, и у меня есть права. Я человек.

— Вижу.

— Ну вот. Так я имею право на поцелуй?

Она уже вполне вошла в роль. Я тоже. В этом-то вся штука.

— Ладно, — сказал я, — пошли.

Она убрала пальцы. Взяла с постели наручники и протянула мне, игриво поглядывал на меня через соединявшую их цепочку.

— Кто наденет первый, вы или я?

— Пойдемте, Сесилия.

Для человека, который только что был без сознания, она действовала очень быстро. Накинула один браслет мне на руку и защелкнула.

— Думаю, вы.

Я встал и отошел от кровати. Наручники болтались у меня на левом запястье.

— Ключ, Сесилия.

Она засмеялась. Легко так, музыкально. Сложила руки на груди, покачала головой. И самодовольно улыбнулась, как грабитель в банке в дождливый воскресный день.

Я сделал шаг к ней.

И тут раздался визг. Визжала женщина.

Трудно было сказать, откуда доносился этот крик. Ведь все стены каменные. В общем, не издалека.

Сесилия тоже услышала. Склонила голову набок. Самодовольную улыбку с ее лица как ветром сдуло. Она удивленно прислушивалась.