Пока смерть не разлучит нас - Кэролайн Грэм Страница 13

— Не могли бы вы…

— Попрошу меня не прерывать. Когда закончу, подам вам знак. Махну платком. Или вскрикну.

Барнаби прикрыл глаза.

— Я заподозрила неладное в первый же вечер. Я точно запомнила, когда это произошло, и сейчас объясню почему. В тот день закат, который всегда так бодрит, меня абсолютно разочаровал: он был ужасно вульгарного розового оттенка. Как консервированный лосось. Кабби подкармливал мои луковичные — они, кстати, у меня великолепные, — а я потихоньку воевала с сорняками и ждала, когда выглянет Симона. В это время она всегда выходила звать домой кота, и мы обменивались новостями. Она сообщала мне последние деревенские сплетни, а я рассказывала ей, как чувствуют себя мои цветочки, жаловалась на крылатых и ползучих вредителей, как принято у садоводов, и возмущалась погодой.

Барнаби согласно кивнул. Он тоже был садоводом-любителем и тоже временами поносил погоду, да еще в таких выражениях, что его жена немедля захлопывала французские окна с такой силой, что дребезжали стекла.

— Но вместо нее появился не кто иной, как Алан, то есть мистер Холлингсворт. Он вышел из дома и стал кликать Нельсона, бренча железной баночкой с сухим кормом. И все это с таким видом, будто он и вправду любит бедное животное! — Миссис Молфри всем телом подалась вперед: — Но и это еще не все! — Последние слова она произнесла с придыханием, с явным намеком на драматическое развитие событий.

Барнаби был знаком подобный тон. Обычно он указывал на то, что, весьма вероятно, человек вполне искренне тревожится за благополучие ближнего своего, но в то же время в глубине души не верит, что тот находится в опасности.

— Я обнаружила еще три обстоятельства, имеющие отношение ко всей этой таинственной истории. В день исчезновения миссис Холлингсворт к ней на чай была приглашена наша, так сказать, местная знаменитость, художница Сара Лоусон. А полчаса спустя к дому Холлингсвортов подкатила на скутере Бекки Латимер, как ей было назначено, со всем набором парикмахерских принадлежностей, и тоже никого не застала. Оказалось, что Симона в двенадцать тридцать села на автобус, не предупредив ни ту, ни другую! Подобное поведение ей абсолютно не свойственно! — заключила миссис Молфри. Выдавая сию важную информацию, она для большей убедительности загнула один за другим два костлявых, с лакированными лиловыми ногтями пальца.

Ее рассказ о странных и не поддающихся объяснению обстоятельствах по стилю был на первый взгляд выдержан в духе дешевых криминальных сюжетов а-ля «Гран-Гиньоль» ^[12]. Развитие истории тоже, видимо, будет вполне предсказуемым. Барнаби старался скрыть свое нетерпение.

— Это не поддается никакому объяснению, — сказала она и, сделав драматическую паузу, взглянула на него с трогательной уверенностью в том, что сейчас убедит окончательно.

И у него не хватило духу ее прервать.

— Погодите, и я приведу вам еще один, самый что ни на есть главный довод в пользу того, что здесь дело нечисто! — Она снова подалась вперед. В своем возбуждении старая дама не обращала внимания на то, что безнадежно смяла лежавшую на коленях сумочку из соломки. — Викарий, обеспокоенный отсутствием Симоны на репетиции похорон, где она вместе с другими звонарями должна была исполнять любимую песню покойного, поинтересовался у Алана о причине ее отсутствия. И тот сказал, что жена отправилась навестить свою матушку. Каково, а?!

Не совсем уверенный, что это было — выражение недоверия или обещанный сигнал, позволяющий вставить слово. Барнаби прочистил горло. Не услышав в свой адрес упрека, он сказал:

— Разве в этом есть что-либо необычное, миссис Молфри?

— Еще бы, конечно есть! Ее мать умерла семь лет назад.

— Значит, это был просто предлог, призванный скрыть истинную причину отъезда. Люди далеко не всегда говорят правду, когда речь идет о глубоко личных делах.

— А я вот всегда говорю одну только правду, — просто, как малое дитя, ответила миссис Молфри.

На это сказать было нечего, и благоразумный Барнаби даже не пытался.

— Вам не кажется, что все это звучит как-то… — она запнулась в поисках слова, которое бы передавало зловещие и мрачные ее предчувствия, — как-то по-сицилийски?

Барнаби подумал, что сицилийского во «всем этом» не больше, чем в блэкпульском леденце ^[13].

— Полагаете ли вы, что миссис Холлингсворт обязательно известила бы вас, если бы вынуждена была задержаться на продолжительное время?

— Не обязательно. Она, скорее, моя хорошая знакомая, а не близкая подруга. Это совсем не значит, что я не должна тревожиться за нее.

— Конечно. Вы обсуждали это дело еще с кем-нибудь?

— Только с Кабби. Это мой innamorato ^[14].

Могучим усилием воли Барнаби сумел сохранить невозмутимое выражение лица.

— Он считает, что это не наше дело. Но для того, чтобы разбираться в таких сложных вещах, он немного староват. Консервирование фруктов, приготовление запеченных фрикаделек из ливера, вышивка с аппликацией — вот и все, на что он годится. Типичная мужская особь. У вас нехороший кашель, инспектор.

— Пустяки, не обращайте внимания. Я в полном порядке, — выдавил Барнаби, утирая глаза.

Он встал. Поднялась, опираясь на круглые стальные ручки кресла, и она.

— Благодарю, что пришли, миссис…

— А разве мне не нужно что-нибудь заполнить или подписать? — спросила она, деловито осматриваясь.

— Просто оставьте ваш адрес внизу, у сержанта.

— А в сериале «Счет» они требуют этого от свидетелей.

— Смею заверить вас, что мы обязательно займемся этим делом.

Он решил, что прикажет созвониться с местным патрульным офицером. Пускай осторожно наведет там справки. Посетительница показалась ему вполне вменяемой, но она, возможно, просто не в курсе дела. Жалоба по поводу несправедливого преследования — последнее, в чем нуждается его отдел.

Барнаби обошел вокруг стола, чтобы открыть ей дверь. Миссис Молфри протянула ему руку, и ее крошечная морщинистая лапка исчезла в его мощной длани. Она и сама была крошечной, поля ее летней шляпки находились на одном уровне с кончиком его галстука. Ее малиновые губы полуоткрылись в чарующей улыбке. Из-под своих невероятных ресниц она посмотрела на него и негромко произнесла: