Мейсенский узник - Джанет Глисон Страница 12

Как только прошло первое упоение успехом, Бёттгер осознал, что открытие ставит столько же вопросов, сколько дало ответов, и это лишь первая веха на долгом пути исследований. Достаточно ли прочен полученный материал, годен ли он для изделий, которые не уступят восточным образцам? Удастся ли изготовить такую же глянцевую глазурь?

Весной и летом 1708 года Бёттгер продолжал экспериментировать с разными смесями, тщательно наблюдая и записывая, как они ведут себя при обжиге. К июню успехи были столь явные, что Чирнгауз открыл мануфактуру по производству фаянса, наподобие делфтского. Она располагалась в Нойштадтском районе Дрездена, и руководить ею назначили двух керамистов, уроженцев Брауншвейга, Кристофа Рюле и его пасынка, Герхарда фон Мальцема, которым предстояло работать под началом Чирнгауза и Бёттгера. Создание мануфактуры преследовало две цели: доказать, что открытие имеет коммерческую ценность, и обеспечить Бёттгеру контакт с опытными ремесленниками — формовщиками, глазуровщиками, художниками, без которых производство фарфора невозможно.

И тут случилось несчастье: как раз когда победа была близка, серьёзно заболел ближайший соратник Бёттгера, Чирнгауз. Престарелый ученый, которого любили и уважали все: сам пленный алхимик, его помощники и даже курфюрст, — подхватил тяжелую форму дизентерии, возможно, через воду или еду. Теперь к трудам в лаборатории добавились новые хлопоты. Днем Бёттгер проводил эксперименты, ночами сидел у постели Чирнгауза. Август тоже волновался за ученого, требовал сообщать о его здоровье, отправил доктора Бартоломея осмотреть больного и прописать самые лучшие лекарства. Однако, несмотря на все заботы, в ночь на одиннадцатое октября Чирнгауз скончался.

Август скорбел об его уходе. Чирнгауз, естествоиспытатель и государственный муж, трудился над воплощением королевской мечты о расцвете саксонских ремесел, он же познакомил Дрезден с самыми современными научными и философскими теориями эпохи. Для Бёттгера ученый был наставником, другом, почти отцом и не раз защищал его от монаршего гнева. Теперь надеяться было не на кого, и его жизнь целиком зависела от переменчивых настроений Августа. Исследования помогали заглушить горе, и лишь их благоприятный исход мог умилостивить монарха. Так что работа продолжалась.

В печах Юнгфернбастая можно было обжигать лишь небольшие образцы, для настоящих изделий их жара не хватало. Теперь соорудили новую печь, однако и с ней все шло не гладко. Помощник Бёттгера Вильденштейн впоследствии писал: «Мы не могли добиться нужного жара; наши усилия были тщетны, огонь горел слабо. Приходилось то поднимать, то опускать задвижку, но и это не помогало, пока мы не обнаружили дефект в корпусе печи. Уголь не прогорал до конца, и его приходилось выгребать каждые полчаса».

Шесть дней и ночей Вильденштейн и другие помощники трудились в нечеловеческих условиях. Сводчатое помещение плохо проветривались: крохотные средневековые окошки, рассчитанные на защиту от вражеских стрел, были плохо приспособлены для вентиляции. Несмотря на трубы, жар в комнате был такой, что опалял волосы. Раскаленный каменный пол обжигал даже сквозь подошвы башмаков. Позже Вильденштейн вспоминал, что самый свод помещения грозил не выдержать — так накалился воздух. Куски штукатурки становились серебристыми и падали с потолка большими оплавленными кусками, камешки выстреливали как пули. Все помещение заполнилось едким дымом. Дышать было почти невозможно, лица покрывала сажа, пот, стекавший со лба, слепил глаза.

Бёттгер словно ничего не замечал — его поддерживала надежда на близкий успех, а, может быть, боль от смерти Чирнгауза притупила остальные чувства. Он безжалостно подгонял работников. Шли дни и ночи, в печь раз за разом закидывали дрова, жар постепенно нарастал. Из печи валил едкий чад, тяга не помогала, дым окутал и само здание, так что казалось, оно вот-вот займется огнем. Городские чиновники тревожились за соседние здания. Над лабораторией располагались деревянная увеселительная беседка и оранжерея — не доставало только, чтобы они вспыхнули вместе с отдыхающими саксонскими придворными. Дрезденским караульным поручили снаружи окатывать стены водой, а тем времени внутри работники продолжали подкидывать дрова, и печь раскалялась все сильнее.

Курфюрст сказал, что хочет лично наблюдать за обжигом, как только все будет готово. Когда пламя в печи стало гореть ровнее, Бёттгер через посыльного сообщил во дворец, что наступило благоприятное время.

Прибывший вместе с князем фон Фюрстенбергом Август застал в бастионе адскую сцену. Жар был невыносим, но прежде, чем они успели отступить, черный от копоти, взмокший от пота Бёттгер пригласил их подойти к печи. Согласно красочному описанию Вильденштейна, «барон [Бёттгер] велел нам ненадолго погасить огонь и открыть печь, на что князь несколько раз подряд воскликнул: „О, Господи!“, а король только рассмеялся и сказал ему: „Это не чистилище“. Затем печь открыли, и от слепящего белого света все на время перестали видеть, однако король заглянул внутрь и крикнул князю: „Смотрите, Эгон, говорят, там фарфор!“».

Сперва никто не мог ничего разглядеть, но приоткрытая печь постепенно остывала; через некоторое время она уже светилась не белым, а красным, и посетители смогли наконец различить капсели — глиняные формы, в которые фарфор поместили для защиты от огня и копоти. Вильденштейну велели показать королю образец. Он вытащил капсель, открыл — внутри оказалась раскаленная докрасна чашка. Бёттгер тут же шагнул вперед, схватил ее щипцами и бросил в ведро с водой. По рассказу Вильденштейна, перепад температур был так велик, что вода вокруг чашки вскипела, а по сводчатому помещению раскатился звук, как от взрыва. «Она лопнула», — вырвалось у Августа. «Нет, ваше величество, она должна выдержать», — ответил Бёттгер. Он закатал рукава, выудил чашку из ведра и протянул королю. Удивительно! Она была цела, хотя глазурь выглядела неидеально. Король, на которого демонстрация произвела сильное впечатление, приказал Бёттгеру убрать чашку обратно в печь и ничего не трогать, пока обжиг не закончится и печь не остынет окончательно. Он хотел лично видеть результаты, поэтому распорядился без него изделия не вынимать.

Через несколько дней снова пришел Август, и печь открыли. Там стояли несколько изделий белого неглазурованного фарфора и «красного фарфора» — так Бёттгер с помощниками называли каменную керамику своего изобретения. Король забрал себе чашку, которую видел в середине обжига. Довольный успехом работ, он внезапно обратил внимание на то, в каких условиях трудятся Бёттгер и его помощники, и, обратившись к нему, отпустил на сей счет короткое замечание.

— Мои люди ради вашего величества готовы на все, — с чувством ответил Бёттгер, вероятно, гадая про себя, не стоит ли прямо сейчас попросить об освобождении.

— Что ж, этим они заслужат мое расположение и обеспечат себе средства к существованию.

На радостях Август расщедрился: вскоре алхимику и его подручным привезли новую одежду вместо прожженного, нестиранного тряпья, в котором они и работали, и спали несколько месяцев кряду. Отныне каждому из них положили скромное жалованье. Условия труда, впрочем, остались такими же суровыми.

Бёттгер продолжал эксперименты весь следующий год и лишь 28 марта 1709-го счел возможным написать королю, что научился делать «тонкий белый фарфор, а также прозрачную глазурь и роспись не хуже китайских, а то и лучше» и готов взяться за промышленное производство. Фарфор, напоминал он, сам по себе — вид золота, и раз король получил такое бесценное сокровище, значит, обещание выполнено и узнику пора даровать свободу.