Осторожно, стекло! Сивый Мерин. Начало - Андрей Мягков Страница 12

— Георгий Георгиевич.

— Жора?

— Если хотите.

— Здравствуй, Жорочка, я так рада…

— Здравствуйте, Людмила Логинова. Мне Хропцов нужен. — Он пресёк в самом зародыше сильно преувеличенную волну радости в её голосе. — Доложите, пожалуйста.

В трубке натужно рассмеялись:

— Доложу и немедленно, а как же иначе. Иначе и быть не может. Вилор Семёнович, — связалась она по селектору с заместителем начальника отдела, — вас какой-то Никитин. Подойдёте?

В трубке раздался знакомый Никитину тенорок.

— Привет, Георгий. Чем могу на этот раз? — Хропцов заговорил так, как будто они только вчера расстались.

Никитин не стал напоминать, что со дня их последней встречи прошло более шести лет.

— Вилор, мне на завтра один бизнес до Нью-Йорка. Об обратном сообщу оттуда. Пусть привезут по моему адресу: Малая Бронная, 18, квартира 44. Давай.

И повесил трубку. Больше всего он похвалил себя за это «давай». Не «пока», не «до свидания», не «будь здоров», а именно «давай». Брезгливо, снисходительно и непонятно. Пусть знает, генерал говённый, кто теперь из них главнее.

И ещё один пренеприятный звонок приказал себе осуществить Человек со Шрамом в то утро — директору меховой базы Проммехсоюз № 4 Омару Ивановичу Цава. Этого очень маленького, похожего на лилипута, очень лысого, постоянно смеющегося человека Никитин невзлюбил больше других сотрудников, с которыми ему приходилось сталкиваться по службе, брезговал общением с ним, а с некоторых пор даже побаивался. Всегда потный, дурно пахнущий, Омар Иванович при встрече с кем бы то ни было неизменно размётывал короткие ручонки в стороны, широко улыбался и лез целоваться. «Родной ты мой, — восклицал он при этом, приветствуя знакомых и огорошивая панибратством незнакомых людей, — ну наконец-то. Всё, что могу и не могу. Я перед вами на ладони».

Именно эта приторная Омарова готовность безропотно всегда и всем угождать неизменно настораживала Никитина, а его деланная лукавая приветливость, старческое кокетство и беспричинный смех вызывали резкое неприятие. «Родной ты мой, — вскочил Цава навстречу Никитину, когда тот много лет назад впервые вошёл в его пахнущий заплесневелыми тараканами «офис» — небольшой закоулок с шатким столиком и двумя просиженными креслами, — ну наконец-то. Я весь перед вами на ладони. Фамилия моя Цава, зовут Омаром. О-ма-ром. Не путайте с кальмаром. — И он скорее заржал, нежели засмеялся. Помнится ещё тогда Никитин подумал: «О, о, о, с этим гномом надо держать ухо востро». А когда однажды, прогуливаясь по Александровскому скверу, случайно разглядел «эту цаву» на заднем сиденье въезжающего в Кремль «членовоза», понял, что интуиция при первой встрече его не обманула: дяденька и впрямь, оказывается, не прост.

На этот раз Омар Иванович долго не подходил к телефону и, когда наконец в трубке раздалось писклявое «На проводе Цава», Никитин подумал: «Задушить бы тебя этим проводом, кальмар вонючий».

— Здравствуйте, Омар Иванович, — сказал он по возможности приветливо. — Я отрываю вас от важного дела?

— Нет. Почему? — хихикнула трубка.

— Долго не отвечаете.

После короткой паузы трубка счастливо рассмеялась.

— Бог ты мой, уж не Георгий ли это Георгиевич Никитин?

— Он самый, Омар Ива…

— Родной ты мой. А я слышу — знакомый голос. Неужели — думаю и ушам не верю. Давненько не баловали меня звоночками-то. Всё, что могу и не могу. А не подходил долго — дело не важное, а пустяковое, знал бы, что это вы беспокоитесь — в миг бы подлетел: мышь ловил. Повадились, плутовки, шубки грызть. Они ими питаются, шубками-то. По ночам. Прихожу утром — одной шубки нет, как и не было, а то и двух: мышки скушали. Толстые такие, как крысы. Мыши — а как крысы. — Трубка аж затряслась от хохота.

— Я звоню вот с каким вопросом, Омар Иванович, — успел вставиться в смеховую руладу Никитин, — скажите, родственник ваш на Брайтоне по-прежнему меховой магазин держит?

Смех в трубке постепенно сошёл на нет, до полной долгой тишины, так что Никитину даже пришлось повторить вопрос.

— Держит? Омар Иванович?

— В Америке? На Брайтон-Бич? Меховой магазин? — Зачем-то уточнила трубка. — Не хочется осквернять телефон разговором об этой фамилии. Он мне не родственник, а подонок. — В голосе говорившего отчётливо звучала оскорблённость до глубины души. — Он, вы знаете, изменник нашей родины и невозвращенец. Я давно не слежу за его бизнесом, мне это противно, если бы я мог на месте наших властей…

— Я спрашиваю — держит или не держит? — усмиряя ярость прохрипел Человек со Шрамом. — Да? Или нет? Ну?

— Да. То есть держит, — слёзно выдавила из себя телефонная трубка и добавила: — Но я этим не интересуюсь. Для меня его нет.

«ЕСТЬ» он для тебя, очень даже «ЕСТЬ», кальмар вонючий, вместе вы магазин тот заделывали, родине вашей любимой изменяли. И мыши тут ни при чём, сами вы с братом, грызуны алчные, шубы эти норковые с барского разрешения Комитета и под его надзором сотнями жадно заглатывали, не сблеванули ни разу, пока, видать, по жопам оба не схлопотали. Значит, за эти шесть лет что-то сильно поменялось, коли теперь «его нет для тебя», от собственного брата отрекаешься, Иуда бздиловатый».

…От смеха по лицу сидящего в соседнем кресле Омара Ивановича Цава стекали крупные капли пота.

— Конечно, поменялось, родной ты мой, давно поменялось и очень даже сильно. Так сильно, что тебе теперь вместе с золотишком этим пришёл полный каюк, чтобы не сказать «писец» или ещё того хуже — тоже на букву «пи» с тем же смыслом, припоминаешь словечко? Сам-то я не люблю матюгаться…

— Ты откуда, вошь поганая, про золото знаешь? — тряхнул его за грудки Человек со Шрамом. — Кто донёс, говори?!!

— Так кто ж, кроме тебя, родной мой. Кроме тебя и некому. Я всё, что могу и не могу, весь на ладони. Ты и донёс. Вас было трое. Теперь я четвёртый и потому тебе пришёл полный этот самый на букву «пи», вспомнил словечко-то…

— Врёшь, гнида, врёшь, — заорал Никитин, — убью гада…

— Так не успеешь, родной, где ж тебе успеть теперь? Вон тебя по плечику-то твоему дульцем от автоматика уже поглаживают перед очередью-то…

— А-а-а-а-а-а… Какой очередью?! — Георгий Георгиевич затрясся всем телом.

— Так из автоматика, какой же ещё, — прыснул слюной Цава.

— Зачем? Зачем очередь?! Заче-е-е-м?!!! — Никитин открыл глаза.

Склонённая над ним тоненькая с лицом кинодивы стюардесса, виновато улыбаясь, дёргала его за плечо.

— Просыпайтесь же, молодой человек, нет тут никаких очередей. Туалет свободен. И пожалуйста, после этого верните спинку кресла в исходное положение и пристегните привязные ремни. Видите — табло горит? Приземляемся скоро. — Покачивая призывно обтянутым задом, она двинулась дальше по проходу.

Мучительно долго, вплоть до самого выхода из душного муравейника имени убитого президента Джона Кеннеди Георгий Георгиевич избавлялся от жуткого сновидения.