Инспектор Лосев. Злым ветром - Аркадий Адамов Страница 12

А с фотографии на нас смотрело совсем другое лицо. Эти зачесанные назад седоватые волосы, большие выразительные глаза, изящный нос и полные, красиво очерченные губы. Ломброзо, наверное, упал бы со стула, взглянув на эту фотографию и узнав, кому она принадлежит. Я еще по университету помню, по истории криминологии, о чем писал этот итальянский ученый. По его утверждению, вор, например, обладает стойкими и весьма конкретными внешними данными с явно дегенеративным уклоном.

Так вот, эту самую фотографию мы и разослали в различные города в дополнение к нашим ориентировкам и прочим сообщениям.

И машина наша снова сработала. В первый раз она «выдала» нам платье. Теперь же… Пришло служебное сообщение… Откуда бы вы думали? Из Пензы! На следующий день, как я сказал, после событий в той, последней гостинице. Один старый работник розыска из Пензы вспомнил этого негодяя. Он его арестовывал, оказывается, лет двадцать назад за квартирную кражу в этом городе. И не только вспомнил, но и поднял из архива его дело. И прислал нам по нему справку и все данные этого человека, даже его подлинную фотографию. А уж тут у нас специалисты мгновенно установили, что на присланной фотографии двадцатилетней давности изображен тот же человек, что и на нашем фотороботе.

Фамилия его оказалась Мушанский, Георгий Филиппович, год рождения тысяча девятьсот двадцать пятый. Впрочем, по поводу имени и фамилии мы не очень обольщались. При следующем аресте он мог назваться как угодно и, конечно, назвался, иначе слишком грязный след потянулся бы за ним.

Но от всех остальных данных деться ему было некуда. В том числе и особенно от отпечатков пальцев, которые нам тоже прислали из Пензы. Наши специалисты тут же составили формулу его папиллярных узоров и проверили по соответствующим учетам. Вскоре перед нами лежали сведения о всех преступлениях, совершенных этим человеком, за которые его в разное время судили. А кстати, и все другие фамилии, которые он себе каждый раз придумывал.

Судимостей оказалось пять и фамилий тоже.

Пестрая и грязная биография была у этого человека. В том, первом деле сохранились материалы о нем и его семье. В последующих делах семья исчезает. Придумывая себе новую фамилию, он придумывает и новую биографию. Так появился человек без прошлого, без жизненных корней, без близких. Человек — «перекати-поле».

Родился же он в небольшом городке недалеко от Киева. Мать работала бухгалтером на автобазе, и отец там же механиком. Это был, видимо, хороший, даже способный механик, и его там ценили. Он был и изобретателем, не крупным, конечно, но все же. Что-то улучшил в автомобильном моторе, что-то придумал для надежной работы карбюратора и еще для форсунки на дизеле. Но это был очень тщеславный и честолюбивый человек. Он стал добиваться признания, патентов, премий. И постепенно превратился в сутяжника и кляузника. Бывают люди, я сам таких знаю, которые не в состоянии здраво оценить масштаб своих способностей и заслуг. Наверное, тот механик принадлежал к их числу. В конце концов его уволили, и он поехал в Москву хлопотать, добиваться, воевать. А заодно он бросил семью, она ему мешала в его кипучей деятельности. В Москве он встретил другую женщину. С того времени след этого механика теряется. Парень остался без отца.

Сын вырос тоже честолюбивым. Спокойная трудовая жизнь матери его не устраивала, как и вообще жизнь в этом городке. Ему мерещились громкая слава и большие города. Он пошел в отца. И поступает в театральное училище в Киеве. Все бы еще ничего, если бы за четыре года учебы там он не попался на всяких неблаговидных поступках. То мелкая кража у товарища, то пьяный дебош в ресторане, то некрасивая история с какой-то девушкой, на которой он обещал жениться, потом еще с одной и еще. С грехом пополам он кончил училище, этот красавчик, и поступил в театр, почему-то пензенский. Вот там-то он и совершил свое первое крупное преступление — квартирную кражу у главного режиссера театра. На суде он уверял, что это была не кража, а месть, режиссер затирал его, не давал интересных, ведущих ролей. Сначала он грозил жалобами «наверх», потом убить кинжалом на глазах у всех и, наконец, выбрал третий «вариант»: ограбил квартиру режиссера, Выйдя из заключения, он поступил в другой областной театр. А вскоре новая квартирная кража, потом третья. И снова тот же якобы мотив — месть. И опять суд. Так он и жил, этот непризнанный «артист». Все время кочевал, то по тюрьмам и колониям, то по театрам и городам. И вот пять судимостей, шутка ли.

Я иногда думаю, как может человек так жить? Один, в вечной войне со всеми. Мне пришлось перевидать всяких людей: и случайно оступившихся, и заблудившихся, и совершенно озверевших. Такая уж работа. И я еще не встречал ни одного, даже самого опустившегося, самого отчаянного, который бы мне сказал, искренне, конечно: «Я доволен. Мне другого не надо». Я знаю, всем им плохо, какой бы бравадой, какой бы дерзостью они ни прикрывались. И все они творят зло. Поэтому мне хочется разобраться. Есть среди них и люди-амебы. В них разбираться неинтересно, они слишком примитивны. Захотел напиться — напился, отнять — отнял, захотел порезать — порезал, а может, и убил, дело какое. Все это для него «семечки», для амебы.

Но этот «артист» не амеба. Его аморальность не от серости, не от примитивности. У него должна быть своя «философия», я так полагаю. Все оправдывающая, все объясняющая и даже воспевающая. Это близко к «сверхчеловеку», наверное, которому все позволено.

Но добраться до этого типа совсем не просто.

— То, что мы о нем все знаем, — говорит Кузьмич, — этому пока грош цена в базарный день. У него уже новая фамилия, новый паспорт и биография. И в театрах он уже не играет. Он уже путь прошел немалый, вниз, конечно.

«Да, „сверхчеловеки“ тоже проходят каждый свой путь вниз», — думаю я.

— …Вот раньше-то он на людей не кидался, — продолжает Кузьмич. — А сейчас кинулся. От вора к убийце путь его.

— Положение у него было безвыходное, — возражает Игорь. — Змея ведь кусается, если на нее наступишь.

— Тут другой случай, — Кузьмич качает головой и смотрит на меня. — Что, Варвара-то твоя не звонила?

— Нет, — отвечаю. — Рано. Только три дня прошло.

Мы сидим в его кабинете. Три часа дня. За окном сеет нудный холодный дождь. В комнате тоже холодно. Топить еще не начали. Чертов октябрь!

Сейчас начнется оперативное совещание. Важное совещание. Я уже догадываюсь, что у нашего Кузьмича созрел какой-то план.