Светские преступления - Джейн Стэнтон Хичкок Страница 12

Итак, графиня подмечала мельчайшие детали моего поведения и старалась подражать мне буквально во всем: в манере одеваться, двигаться, говорить, в выборе блюд и напитков, косметики и духов. Порой мне казалось, что она и говорит моим голосом — во всяком случае, она с ходу переняла тон прохладной любезности, который я приберегала исключительно для первого «алло» в ответ на телефонный звонок. Клара советовала мне никогда не брать трубку самой, а если уж так случилось, отвечать холодновато и отстраненно, пока не выяснится, кто звонит.

Именно мелочи, что вошли у меня в привычку, явились для Моники откровением. На моем примере она училась тем маленьким хитростям, уловкам и приемам, которые придают жизни более цивилизованный вид. Например, я вела скрупулезный учет своих вечеринок, фиксируя все: какое блюдо и какой напиток пришлись конкретному гостю по вкусу, а какие он полностью игнорировал, с кем он предпочел общаться и кого избегать. Таким образом я могла обеспечить каждому из своих знакомых наибольший комфорт, предоставить максимум удовольствий.

Клара подчеркивала: очень важно, чтобы гость ощущал себя желанным, видел, что его ценят. И наоборот, когда она бывала приглашена, то перед событием непременно посылала хозяйке редкие цветы, давая возможность украсить ими стол, а после — какой-нибудь подарок, чаще всего хорошую книгу, к которой прилагала несколько слов благодарности. Она взяла себе за правило по возвращении ложиться в постель только после того, как позаботится, чтобы наутро все это было доставлено хозяевам дома. Клара никогда не забывала дней рождения своих друзей. Ее подарки отличались не ценой, а значимостью и всегда бывали кстати.

Другой чертой Клары, которую я находила достойной восхищения, было то, что она не понимала деления на «стоящее» и «нестоящее». В ее лексиконе не было словосочетаний вроде «подлинно китайский фарфор» или «настоящее рейнское». Это относилось и к людям. Кто бы ни переступал порог ее дома (будь то низший по рангу сотрудник Муниципального музея, где она входила в совет директоров, или член сената), он удостаивался одинакового обращения. Клара жила в соответствии с непреложным правилом: или ты леди, или нет, и это никак не зависит от того, с кем общаешься.

— Если хочешь грубить в моем доме, — говорила она, — то начинай с меня, но никак не с моей прислуги.

Она дала мне тысячу бесценных советов о том, как сделать дом уютнее. Подчас эти советы были обескураживающе просты, вроде того, что по осени хорошо ежедневно печь в духовке на медленном огне яблоки — это наполнит помещения восхитительным ароматом. Хотя у нее был личный секретарь, она всегда писала приглашения и отвечала на них сама. Истинное величие — это простота, говорила она. Простота и безыскусность. Большой штат слуг в каждом доме не мешал Кларе стремиться к уединению и любить тишину. Ее прислуга умела скользить тенью.

— Знаешь, что такое роскошь? Это вернуться в комнату, покинутую пять минут назад, и увидеть, что все подушки заново взбиты.

Клара умерла в возрасте восьмидесяти пяти лет, оставив в моей жизни невосполнимый пробел. Ничто не могло заменить мне нашу дружбу, интеллектуальную близость, общность интересов. Мне не хватало ее ласкового присмотра, неизменного великодушия, а главное, ее искрометного, порой едкого юмора, и я нашла способ вернуться в те благословенные времена, повествуя о них Монике.

Я рассказала о Кларе и о том, сколько она для меня значила, описала ее похороны в соборе Святого Иоанна в Дивайне и погребальную службу, вошедшую в разряд величайших событий нью-йоркской светской жизни. Не только близкие, друзья и знакомые, бесчисленные почитатели и последователи, но и разного рода знаменитости, политики, финансисты съехались со всего света, чтобы отдать последнюю дань уважения покойной. Для нескольких поколений Клара Уилман была средоточием всего лучшего в культурной и социальной жизни Нью-Йорка.

Поскольку мы с Моникой всюду появлялись вместе, не удивительно, что начались пересуды. Как когда-то обо мне и Кларе, о нас говорили, что мы больше, чем просто подруги. Истина, однако, состояла в том, что в нашей близости не было ничего интимного. Проще говоря, мы не были любовницами. То, что возникло и созрело между нами, в восемнадцатом веке называлось amitie amourese, или «нежная дружба». Такого рода отношения в разное время связывали Марию Антуанетту с некоторыми из фрейлин, только в ее случае это помогало облегчить боль брака, так и оставшегося неосуществленным, а в моем приносило радость общения с подругой моложе годами, давало шанс по-юношески болтать, смеяться, делиться маленькими тайнами.

Каждая новая дружба несет в себе шанс оказаться единственной и неповторимой — идеальной. Это большое искушение. Мы с Моникой были родственные души. Она отличалась от остальных моих подруг именно тем, что выделяло и меня. Интеллектуально и эмоционально мы были настроены на одну и ту же волну. Хотя я была привязана к Бетти и Джун, интересы у нас были разные, и дружба заложилась в основном на базе долгого знакомства. Что касается Итана, с которым меня роднила как раз общность интересов, мы так редко встречались, что о крепких узах дружбы не было и речи. Этим летом мы вообще не виделись: он отправился в Патмос, к своим монахам, пополнить запасы мудрости.

В обществе, где незазорно выболтать чужой секрет просто так, за ленчем, Моника де Пасси казалась опечатанным сейфом. Я делилась с ней тем, на что никогда не решилась бы даже намекнуть ни Бетти, ни Джун, ни Итану, а она в ответ секретничала со мной, и от этого наша дружба крепла. Мы привыкли доверять друг другу свои тайны, свое мнение обо всем и вся, в том числе о людях, с которыми были вынуждены общаться в силу необходимости, но которых на деле не выносили. Мы часто шутили, что, возьмись кто-нибудь подслушивать наши разговоры, нас давно уже символически забросали бы камнями.

Нэнси, мой личный секретарь, еще в начале лета взяла расчет, чтобы отправиться в круиз вокруг света. Для меня ее уход был полной неожиданностью, и я задалась было вопросом, откуда у нее деньги на подобное предприятие, но решила, что меня это не касается. Уговоры ничего не дали, осталось только выплатить Нэнси вознаграждение за безупречную службу и пожелать всех благ, хотя ее расчет ставил меня в затруднительное положение.

Узнав об этом, Моника предложила вести мою корреспонденцию и счета, пока не найдется замена. Сначала я отказалась из чувства неловкости (как-никак она оставалась на положении гостьи), но графиня настояла на своем — это было наименьшее, чем она могла отплатить мне за доброту.

Я брала Монику с собой повсюду: в клуб, на вечеринки, в кружок чтения. Вот где она по-настоящему блистала! Мы собирались у некоего Лона Фаттерли, англичанина и в прошлом декана Оксфордского университета, проводившего лето в Саутгемптоне под предлогом работы над книгой (помнится, это было собрание нелепых силлогизмов). Лон пришел в восторг от начитанности Моники, да и остальные тоже. Мы как раз обсуждали «Мадам Бовари», и она заворожила нас экскурсом в область чувств и натуры Эммы, проведя параллель с собственным видением этого образа Флобером. Даже Бетти, по непонятной причине не выносившая графиню, была потрясена ее блестящим анализом.