Просроченная виза - Фридрих Незнанский Страница 12

Кто– то из философов, кажется Григорий Сковорода, велел написать на своем могильном камне: «Мир ловил меня, а я -убежал». Это очень мудрая мысль.

Так размышлял Александр Борисович Турецкий, бреясь в ванной перед зеркалом и внимательно разглядывая свою на удивление свежую, не тронутую никакими пороками физиономию. А все почему? Воздержание – великая вещь! Сбежал ведь! Притворился, обманул, разочаровал, охмурил и бросил… Не словил тебя мир в свои развратные тенета! А может, зря не словил? Нет, было во всем происходящем нечто нарочитое, слишком наигранное, неискреннее, словно какая-то пока неясная подстава.

Но, с другой стороны, с каких это пор он отказался от риска? А с тех пор, как сообразил наконец дурьей своей башкой, что риск риску рознь. Впрочем, если не явился из небытия благоверный, за ночь девушка наверняка остыла и успокоилась. Уходя от нее, Турецкий надеялся, что никакие новые шальные мысли уже не посетят ее взбалмошную головку.

Он, честно говоря, жалел, что вчера предложил Элине съездить к ним на дачу. Сейчас уже ясно, что место его – на Истре, в объятиях семьи. Однако и трепачом тоже быть не хотелось. И он решил посоветоваться со Славкой.

Грязнов долго не брал трубку, наконец пробурчал сонным голосом:

– Это кто?

– Ты разве не собираешься на службу?

– А-а… – узнал Грязнов. – Чего так рано? Только домой заявился?

– Вячеслав! – копируя меркуловскую интонацию, обиженно заявил Турецкий. – За кого ты меня держишь? Всю ночь я провел в собственной постели! Чист, как стеклышко, и трезв, аки агнец божий.

– Чудеса… Выгнали, что ль?

– Зачем? Девушка с горя накушалась без всякой меры и отключилась, – решил соврать Турецкий. – А в некрофилии меня еще никто не обвинял.

– Скажите! И каковы ваши дальнейшие действия?

– Да вот собираюсь пойти привести в чувство и съездить по одному адресу. У них, оказывается, где-то на Калужке летняя дача имеет место быть. И что-то мне подсказывает…

– Ну давай, – кисло сказал Грязнов. – Я буду у себя. Если что.

Вопреки уверенности Турецкого, что мадам еще «пребывают в постели», явь превзошла все его ожидания. Элина встретила его во всем великолепии как минимум почетной гостьи лучшего из курортов в Давосе. Яркость, вероятно, очень дорогого спортивного наряда соперничала с классическим горным загаром, особенно заметном при свете дня. Она была готова. Ко всему, наверное. Странно, что у нее не возникло никаких сомнений в том, что господин особо важный следователь не подведет ее, не обманет. А ведь какое-то время назад сам Турецкий еще не был ни в чем уверен.

Стараясь быть тактичным и вежливым, он мягко намекнул Элине, сверкающей всеми цветами радуги, что дело, ради которого они собираются выехать за пределы Москвы, все-таки не самое радостное. И нельзя исключить, что результат может оказаться неожиданным, тьфу-тьфу-тьфу, как говорится. А если вдруг, то… в общем, она девочка умная и понимает, что придется разговаривать с посторонними людьми, изображать скорбь, если угодно… Или ничего не изображать, но все равно присутствовать, мало ли как могут сложиться обстоятельства! Одним словом…

Она мгновенно все поняла и ничуть не обиделась на выражение «изображать скорбь». Поинтересовалась лишь, не пожелает ли он поприсутствовать при ее переодевании, дать совет, в чем лучше ехать, высказать еще какие-нибудь важные соображения. Ну такие дипломаты, блин, что дух захватывает!

У нее был богатый выбор спортивных костюмов. Взгляд Турецкого остановился на очень скромном – из струящейся ткани болотного цвета. Он был и легким, и каким-то очень основательным, что ли, – удобным во всех отношениях и не требующим дополнительного утепления.