Преторианец - Томас Гиффорд Страница 12

Годвин сидел за рулем маленького красного «санбим-талбота» — легковушки с обтекаемым корпусом, вмятиной на крыле и зарождающейся трещиной на ветровом стекле. Автомобиль возил его чуть не по всей Европе, от Северного моря до гитлеровского Берлина, до франкистского Мадрида и Севильи — еще в гражданскую войну, и в Памплону, и в Лиссабон, и дальше, туда, где Европа обрывалась на Гибралтаре и переходила в Африку. Машина была как раз по нему. Она напоминала ему Париж, молодость, когда он только начинал познавать жизнь и будущее нашептывало обещания и расстилалось перед ним бескрайними просторами.

Выезжал он в отличную погоду. Яркое голубое небо, белые горы облаков, обведенных лиловой полосой, как на детском рисунке. Свежий ветер перебирал холодные солнечные лучи — октябрь притворялся летом. Болотный край всегда казался Годвину немного зловещим — ему невольно вспоминался прежде всего Илийский собор, сырой, промозглый и населенный призраками, так что иногда в нем явственно слышался лязг мечей и копий сторонников Кромвеля, обрушившихся на статуи святых.

Он притормозил, пропустив десяток овец, пасшихся под присмотром облаявшей его собаки, потом начал переключать передачи, набирая скорость. Скоро придется поднять верх. Ветер крепчал и становился холодней.

Забавно, что Монк нагрянул именно в то утро, когда все мысли сходились к Сцилле. Только Монк и знал о них, да и ему Роджер месяцами ничего не рассказывал. Ни о сложной природе их треугольника, ни о переменчивости ее настроений, ни о зыбкости их отношений, о нежданном тепле и о черных депрессиях, и как радостно она смеется, когда тучи расходятся и чувство вины, страхи и злость берут выходной; всю дорогу до Кембриджа он гадал, как со всем этим быть. Бывало, в одном из них нарастал крик: «Хватит, оставь меня, дай мне покоя!» Но никогда этого не случалось с обоими одновременно. А даже если бы и случилось, если им одновременно станет невмоготу и они договорятся и разбегутся — то надолго ли? Быть может, и они тоже только притворяются, что воюют? Или война идет всерьез? Орудийная стрельба и кровь на стенах? Несколько месяцев назад, в темноте сотрясаемой взрывами ночи, они расхихикались под одеялом, смеясь над своими мелкими мучениями и страданиями. Она тогда назвала их стычки «настоящей Битвой за Британию». Тогда это и вправду казалось смешным. На дороге в Кембридж, под первыми брызгами дождя, ему вовсе не хотелось смеяться.

Он едет к Монку Вардану, который собирается накормить его обедом, поговорить о женщинах и еще о каком-то деле жизни и смерти. Ну, с этим Монк спешить не станет. Он великий поклонник этикета. Но рано или поздно дойдет и до этого дела жизни и смерти. Годвин не представлял, что за чертовщина у него на уме. Однако Монк, хоть на первый взгляд и производил впечатление старого осла, относился к тем людям, недооценивать которых опасно.

Говоря о Монке Вардане, довольно было сказать, что он из старых итонцев. Англичане очень серьезно воспринимают свои старинные школы, но для Монка Итон особенно много значил. Годвина такое отношение и смешило, и раздражало — возможно, потому, что сам он окончил школу без особых традиций, а в Гарвард попал только благодаря богатому дядюшке, известному под именем Гной Годвин — по причине своего неохватного брюха, — который счел, что из племянника со временам может выйти банкир. Сам Гной был бездетным банкиром, достаточно рассудительным, чтобы скупить едва ли не целиком родной городок в Айове и ссужать деньгами всю округу. Годвин, пожалуй, мог бы разбогатеть, пойдя по его стопам, но у него не обнаружилось склонности к банковскому делу. Как бы то ни было, очарование старой школы оставалось непостижимым для Годвина. Может, все было бы иначе, окончи он Гротон, Эксетер или Сен-Пол. А так ему представлялось, что гордиться стоит скорее дипломом Оксфорда, Кембриджа или Гарварда. Однако Вардан редко вспоминал Кембридж, зато Итон неизменно присутствовал на краю его сознания.