Все, что мы когда-то любили - Мария Метлицкая Страница 12

– Да, так и было, прости.

– Ладно, – бодрым голосом сказал он, – куда-то нас не туда понесло, да еще на ночь глядя! У нас с тобой завтра путешествие, ты не забыла? А это означает, что мы должны быть полны сил. Все, извини за звонок. Надеюсь, ты выспишься! А после завтрака двинемся в путь!

Пожелав ему спокойной ночи, Анна нажала отбой.

Да, надо уснуть. Иначе завтрашний день пойдет насмарку.

Только вот как – вопрос…

В воскресенье процедур не было, и отдыхающие беспечно валялись у бассейна, пили коктейли или отсыпались в номерах, ну а самые неугомонные отправлялись на шопинг – в пятидесяти километрах был большой аутлет.

В девять утра Анна и Марек встретились на завтраке, а потом уселись в машину и двинулись наугад, без всяких планов и задач, как говорится, куда глаза глядят.

– Наугад – это прекрасно! – улыбнулась Анна.

Они ехали вдоль чистых, аккуратных, нарядных палисадников в разноцветных и буйных кустах роз, гладиолусов и георгинов, вдоль поселков и деревушек, вдоль Карпатских гор, покрытых густым изумрудным лесом, мимо крошечных, на три столика, местных кафешек, маленьких магазинчиков, почтовых отделений, аптечных и больничных пунктов, зеленых лугов с пасущимися козами и коровами и узких, сверкающих в лучах солнца речушек. Эти пейзажи Анне были отлично знакомы – до ее родного Кракова было всего-то триста с небольшим километров. А Марек не переставал восхищаться и удивляться – европейскую природу он обожал.

– Нет, – торопливо оправдывался он, – нашу израильскую природу я тоже люблю, и у нас тоже горы, правда, сосны невысокие, разлапистые, другие. Зато какие платаны, Аннушка! А эвкалипты? А наши пустыни? Ты знаешь, пустыня – это красиво! А весной, когда цветут маки?

Анна кивала.

– А море? – продолжал он. – Что может быть красивее моря? Морской закат – чистое волшебство. Но пальмы, пальмы… Кругом одни пальмы! А я люблю липы и клены, елки люблю, березы, рябину, сирень. У нас этого нет. Зато есть бугенвиллеи – всех цветов, ну ты знаешь, – словно оправдывался он, – и розовые кусты вдоль дорог. Правда, розы почему-то не пахнут, я всегда удивлялся. А наша мимоза, – оживлялся он, – величиной с хорошую вишню. Но странное дело – тоже не пахнет…

– Ты европейский человек, – смеялась Анна, – родился и вырос в Европе. Отсюда и любовь к европейским пейзажам, и, как следствие, твоя тоска.

Он кивнул:

– Да, ты права. И странное дело – у меня как будто раздвоение личности: кто я, откуда? Какой культуре принадлежу? Что мне ближе и что роднее? Я люблю свою страну, ты не подумай! Люблю и горжусь ею. Но часто ловлю себя на мысли, что все-таки я человек европейский. Израильтяне другие. Не хуже и не лучше, просто другие: шумные, крикливые, несдержанные, все эмоции налицо. Подчас дурно воспитанные. Но если что-то случается или тебе нужна помощь, если ты в опасности, если ты… – он на минуту задумался, – скажем, голоден или что-то еще, они тут же, незамедлительно окажутся рядом! Дадут питу, бутылку воды, окажут первую помощь, отвезут куда надо. И, самое странное, будут искренне за тебя переживать, и ты это сразу почувствуешь!

Да, безумный анклав разных культур и традиций, порой невозможно друг друга понять! Но если что-то случается… В тот же миг ты, они, все почувствуют, что это их страна и вы – один народ. Несмотря на то что один – эфиоп, другой – марокканец, а третий – выходец из Испании, а четвертый – ты будешь смеяться – узкоглазый и смуглый житель Непала!

Изумленная Анна качала головой:

– Вот уж правда! Такой страны больше нет!

– И кухня, – продолжал Марек. – Знаешь, я многое там полюбил: и хумус, и фалафель, и острые хацелим, баклажаны по-нашему. Но, – улыбнулся он, – как я скучаю по капусьняку, журеку, по перогам с сыром, по нашей любимой кремувке!

– Так научил бы Ширу! – воскликнула Анна. – Нехитрое дело!

– О чем ты! У нее совершенно другие пристрастия. Восточная кухня, все острое, перченое: кускус этот, куриные оладьи с корицей! С корицей, Аннушка! И хумус, хумус, только что в кофе не добавляют, а так он везде! К тому же местные дамы не очень-то озабочиваются готовкой! Так что пришлось привыкать.

– Это не самое главное, – сказала Анна. – Главное – она родила тебе прекрасных, красивых и здоровых детей! И все же, мне не просто любопытно, ты ощущаешь себя на родине? Ну, что твои предки здесь жили и так далее?

Он долго молчал, наконец проговорил:

– Это странное чувство. Тогда, когда я уехал, это был просто побег. Плюс интерес – мне хотелось поглубже узнать эту жизнь и эту страну. И долгое, о-о-очень долгое время я ощущал себя кем-то вроде туриста или командированного. И у меня было чувство, что я обязательно вернусь обратно. Да, непременно вернусь! А потом, – усмехнулся он, – знаешь, как говорится, врос корнями. Женился, купил дом, родились дети. И это уж точно их страна и их родина. Я выучил язык, и местные говорят, что у меня нет акцента. Я стал понимать эту страну, понимать ее сущность, глубину ее патриотизма, упрямую и непоколебимую веру в будущее. Я вижу мужчин-калек и понимаю, откуда такие травмы. Бесконечные войны. И мне стыдно, что меня не было там, рядом с ними…

Я плохо переношу жару, но почти к ней привык, меня раздражает леность и неторопливость левантийцев, их наплевательство и пофигизм, совершенно непонятный нам, европейцам. Мне часто кажется, что я не могу просчитать их, понять их мысли, мы очень разные. Разные, а жену нашел из сефардов, – усмехнулся он и замолчал. – Сколько раз я хотел вернуться, не сосчитать. Уговаривал Ширу, сулил ей куда лучшую жизнь. Сколько раз хотел просто сбежать. На все наплевать и сбежать! Но постепенно раздражение уходило – я твердил себе, что мы просто разные в силу всех обстоятельств. Окончательно, кстати, я понял это после женитьбы.

Но если ты все же решил жить в этой необычной стране, рожать там детей – а для них лучше места не найти, – с этим просто надо смириться, смириться и принять. Просто принять эту разность, эти крики и эту суету, этот пофигизм. Я объяснял себе, что эти люди не желают мне зла, просто у них все по-другому. И я это принял, как и многое другое – в смысле, все остальное. И эту жару, которую я всегда ненавидел, острое и перченое, и песни, и музыку. И природу – пальмы, песок и три моря на одну крошечную страну. И вечную тревогу, что на нас могут напасть. Привык к девчонкам и мальчишкам с автоматами наперевес. А уж когда в армию пошли мои дети, тогда я окончательно понял, что здесь моя родина.

Да, ко многому я так и не смог привыкнуть, но ко многому приспособился и восхищаюсь и горжусь этой страной. Господи, как они смогли? Как смогли приехать на эту выжженную, пустынную землю, в эту непонятную Палестину? Да, это были упрямые идеалисты, пионеры и социалисты, бежавшие от нищеты и погромов. Но были и другие, успешные и небедные. Они оставили свои дома, привычки, налаженную жизнь и приехали в эти полные гнуса болота? Как, расчищая пространство, могли ворочать глыбы камней, осушать болота, вручную вырубать пни? Сажать леса и поля и подводить к ним воду для орошения? Как можно было создать эти кибуцы, построить дома, развести скот и плодовые сады? И это при всех войнах и терактах, в окружении врагов? Они работали, рожали детей и верили, верили… Энтузиазм, идеология и вера – великое дело, Аннушка! И я понял – при всех ее недостатках это великая, необычная и необыкновенная страна.