Картонная пуля - Александр Духнов Страница 11

— Толя уже лег спать, — объяснила хозяйка виновато. — Разбудить?

— Ничего, я сам. Только покажите где? Вы ему кем будете?

— Мать я.

— А по имени-отчеству?

— Людмила Геннадьевна… Может, чаю поставить?..

Мне такие Людмилы Геннадьевны нравятся. Они похожи на неяркие лесные цветы. Рядом с ними я чувствую себя бульдозером, и мне делается стыдно за железные гусеницы…

Только непонятно, как такие цветы могут производить на свет столь мосластую охрану. Баринов, усевшийся на тахте и злобно щурившийся на нежданного водолаза, имел совершенно обезьяньи кондиции — шерстяной торс, длинные руки и низкий лоб. Наверное, от папы. У меня у самого руки — ничего себе. Но тут я позавидовал. Мне бы такие лет десять назад, никто бы от меня с ринга не уполз. Хотя, конечно, руки — не главное.

Обезьянник напоминал музейный склад или художественную мастерскую. Вдоль стен штабелями пылились живописные полотна. Перед окном возвышалась деревянная конструкция с незаконченным сюжетом.

Со всех картин, сколько я мог охватить взглядом, в мою сторону недоверчиво косилось одно и то же плоское женское лицо с персидскими миндалевидными глазищами, уголки которых завивались в самые немыслимые лекала.

Был у меня давно один знакомый художник. Однажды за пьяное хулиганство попался на пятнадцать суток. Ему говорят: раз ты художник, вот тебе краски, иди и раскрась урны на вокзале. Знакомый подошел к делу творчески. Урны выкрасил в желтый цвет с синей полосой и на каждой подписал: «МУСОР». Чтобы ошибки не было. Через пятнадцать суток художника, как полагается, отпустили домой. Без фронтальных зубов.

— Анатолий Тимофеевич? — уточнил я.

— Ну и что?

— Ваши картины?

— Ну, мои…

— Лежите, лежите. Не смею вас утруждать. Уголовный розыск. Капитан Петров.

— Удостоверение покажите, — буркнул Баринов.

Выхватив из кармана куртки «Беретту», я направил ее в лоб портретиста и для наглядности щелкнул предохранителем туда и обратно. После чего убрал удостоверение обратно.

— Уточню несколько деталей и уйду, — пообещал я. — Так в каком туалете ты отсиживался, пока твоего хозяина «мочили»?

На лице обезьяны, как ни странно, не отразилось страха. Или я плохо разбираюсь в обезьяньих лицах? Говорят, для негров все белые похожи друг на друга, как овца Долли на свой клон. И наоборот — все негры для белых… Но лично я по крайней мере одного негра научился отличать от остальных. Впрочем, видал я таких. Ничего странного — отсутствие отражения вовсе не означает, что страха нет.

— Ты кто? — поинтересовался художник-водитель.

— Удостоверение видел?

— Ну и что?

— Повторяю. В каком туалете отсиживался?

— В каком-каком? — нехотя буркнул Баринов. — Там один туалет — на первом этаже. Второй, в сауне, не работает. Я ведь уже все рассказывал.

— Значит, все время, пока шла перестрелка, ты провел в туалете на первом этаже?

— Допустим…

Под короткими, будто обрубленными ресницами Анатолия Тимофеевича зазмеились искорки. Мог занервничать насчет туалета, но, скорее всего, готовился поменяться со мной ролями с точностью до наоборот — чтобы не я на него пистолет наставлял. Сколько я таких искорок отследил на ринге в глазах напротив!

Конечно, волосатый Баринов видел перед собой худосочную фигуру с добрыми интеллигентными глазами и пораненной головой, и ствол доходяги покоился далеко-далеко в кармане. Собственные длинные руки казались ему совершенным оружием — вот он и кинулся, захватывая по ходу движения одеяло, простыню, подушку и часть картин… Одеяло убежало… Он кинулся, но для меня это выглядело медленней, чем зевок милой австралийской зверюшки коалы. Правой ногой я почти не промахиваюсь. Художника Баринова я уничтожил попаданием в подвздошную область. Он разинул пасть с таким надрывом, будто хотел заглотить половину земной атмосферы.

На полу рядом с тахтой валялась картонная фигня с размазанными масляными красками, вернее, кусок оргалита, превращенный в палитру. Я взял лицо художника и окунул в цветущую радугу масла. А сверху плавно, как рыба скат, на нас опускалась розовая в цветочек простыня.

Парень и раньше-то не отличался красотой, но после соприкосновения с орудием живописного труда стал страшней Франкенштейна. Я подарил ему десяток секунд на восстановление жизненных функций, после чего ткнул пистолетом в переносицу.

— Толя, что там у тебя? — раздался из-за двери добрый материнский вопрос.

— Скажи, что все в порядке, — велел я, — что мольберт от сквозняка упал.

Художник повторил задание негнущимся языком.

— Я ищу людей, которые убили Краснопольского, — негромко, но отчетливо объяснил я. — Я не из ментовки и церемоний с тобой разводить не намерен… А ребята мне нужны для некоторых дружеских уточнений… Ты с ними в одной бригаде? С теми, кто убил Краснопольского?

— Нет. Я…

— Что?

— Меня заставили, — простонал он жалобнее сироты. — Убери пистолет. Пожалуйста.

— Толя, не ври. Расскажи откровенно, как все было. И сколько тебе заплатили? Я знаю достаточно, но хочу узнать последний маленький кусочек правды.

— Я всю расскажу, — пообещал художник-водитель, тряся головой и свиваясь в кольца наподобие длиннорукого дождевого червяка. — Нисколько они мне не платили! Я ж говорю, убить обещали…

Я аж испугался такой бурной реакции.

Каким бы обезьяньим ни было твое лицо, какими гантелями ты ни упражнялся и какой бы калибр ни носил в кармане, мать — это половина твоей души…

А тут выходила совсем другая история. Больше всего Анатолий Тимофеевич напоминал человека, которого угораздило родиться между ног у Медузы Горгоны на стол с объедками после скверной попойки… Если из головы твоей матери растут змеи, а язык ей заменяет водочная бутылка с липовой акцизной маркой, тогда ты лишен обычных человеческих понятий — любви, совести и даже, как ни странно, страха. У зачатых упырями и рожденных пьяными ведьмами вместо любви — похоть, вместо совести — блевотина, а вместо страха — хитрость и поросячий визг…

По статистике в Новосибирском СИЗО, где содержатся Медузы, правда далеко-далеко не все каждый год рождается порядка двадцати младенцев. Не от количества, а от самого факта меня иногда начинает знобить. Во-первых, вся страна — тюрьма. Во-вторых, Сибирь — капкан. В-третьих, посередине Новосибирска на улице Караваева и вовсе стоит настоящая тюрьма, называется СИЗО-1. А дети рождаются в самом что ни на есть нутре паршивой матрешки. Какой Ян Амос Каменский после этого научит их любви, совести и страху? Рожденные в СИЗО, шипя, расползаются по загаженной земле…

…Анатолия Тимофеевича Баринова погубили детские впечатления. Сколько он себя помнил, у него были самые длинные руки и низкий лоб. С первоклассником Бариновым опасались связываться хулиганствующие третьеклассники. Когда Анатолий Тимофеевич перешел в седьмой класс, ему уважительно или опасливо протягивали руку выпускники… Но однажды в местной же школе отыскался восьмиклассник, урожденный едва ли не в самом центре матрешки. По совпадению тоже Толя. А по фамилии Ширяев. Этот Ширяев естественным образом подавил сознание юного Баринова и приручил. Но не так, как Маленький Принц — Лиса, а гораздо хуже.