Врата ночи - Татьяна Степанова Страница 11

В зале было пусто и тихо. И видео по-прежнему работало. Мещерский даже сейчас помнил, что было на экране: река, заросли тростника, финиковая роща, песок и закат. Солнце золотило кроны пальм...

Он схватил пульт, прокрутил запись вперед, назад. Все это были виды и пейзажи. И ни следа того ужаса.

Кравченко, подстегиваемый его криками, начал быстро ставить одну за другой кассеты, и везде были лишь какие-то видовые съемки. Восток. Мещерский закрыл глаза рукой, да, он повел себя как последний идиот. Вместо того чтобы внятно объяснить им всем, что было на этой так странно появившейся и в мгновение ока исчезнувшей кассете — а ведь ЭТО БЫЛО, не сошел же он с ума! — вместо того, чтобы попытаться убедить всех собравшихся в музейном зале, он потерял остатки самоконтроля. Начал кричать, доказывать, орать, жестикулировать. Просто...

Катя, а она-то знала его, как никто другой, верно догадалась: он смертельно испугался. Он, Серега Мещерский, жалкий истеричный трус. Размазня.

Мещерский саданул кулаком по столу — пейджер подпрыгнул, пластиковая вазочка с фломастерами и скрепками опрокинулась — черт! Он вел себя как сопляк. И Катя поняла это. Жалела его. И зачем только Вадька приволок его к ней такого... Зачем?!

Вадька ему ведь тоже не поверил. Правда, он ни там, в зале, ни потом, в ресторане на Воробьевке, где все уже не столько отмечали курсовую встречу, сколько пытались загладить скандал, не спорил с ним. Не возражал, отмалчивался. Молчал и всю обратную дорогу в такси до дома, но... Что же, неужели даже Вадька, друг его, почти брат, решил, что все это идиотская шутка, розыгрыш, попахивающий психушкой, пьяная истерика, нелепый обман? Но ведь перед тем, как это произошло, они со Скуратовым и выпили-то всего рюмку-другую дагестанского коньяка. Это уже потом он, Мещерский, с горя пил, пил, пил...

«Ребята с курса наверняка решили, что я конченый, — подумал он горько. — Шизик, алкаш, буйно помешанный. Они не видели кассету. Ее не было там, когда мы туда вернулись. Куда же она делась? Не растворилась же в воздухе? Кто-то ее вытащил из видеомагнитофона? Кто-то, воспользовавшись суматохой, вошел в зал и вытащил? Зачем?»

Мещерский подошел к окну, поднял штору-жалюзи. Солнце. Июнь. Как нетерпеливо в этот год он ждал лета. И Катя ждала. Все жаловалась: надоела зима, слякоть, холод, туман. Надоела эта сырая мгла, навевающая смертную тоску.

Из солнечного света выплыло лицо. Затуманенные болью глаза. Разбитые губы, окровавленный подбородок... Мещерский видел все детали так отчетливо, что... Он узнал бы этого человека из тысячи, из миллиона. Это был молодой парень. «Моложе, чем я, — подумал Мещерский. — Что же с ним делали? Кто делал? Отчего он так кричал? Его пытали? И этот глухой хлопок потом... Это же был выстрел. Выстрел из пистолета с глушителем. Пуля попала в голову куда-то сбоку. Я же видел это собственными глазами».

Вчера ночью, запинаясь, захлебываясь от волнения, он пытался передать все это Кате. Она слушала его. Но слышала ли? Успокаивала, как малого ребенка. Верила ли она ему? Отчего-то вопрос, верит ли ему Катя, казался Сергею сейчас самым важным. Без этого все было ни к чему. Не имело никакого смысла. Мещерский глянул на часы: половина восьмого. Всего-то, утро только начинается. Катя, наверное, уже проснулась. Взять и прямо сейчас позвонить ей, сказать: то, что я говорил тебе вчера, — правда. Это не мираж. Это было на самом деле. Ты мне веришь?

Он взялся за телефон, помедлил и резко отодвинул его от себя. Нет, это будет совсем глупо. Ну, вчера он пьян был, плохо соображал, но сейчас-то он...

Куда делась кассета из видеомагнитофона? Она была, потом исчезла. Не испарилась. Значит, ее забрал кто-то из присутствующих. Кто-то из тех, кто находился в здании. Мещерский вспомнил набитый до отказа конференц-зал. Яблоку негде упасть. Иголка в стоге сена...

Но если, рассуждая логически, предположить, что кто-то забрал кассету, значит, он знал о ней заранее. Значит ли это, что именно он и поставил эту запись... Внезапно Мещерскому вспомнилась полузабытая деталь: в коридоре он столкнулся с... Это был блондин средних лет, одетый... В чем же он был? Этого Мещерский не мог вспомнить. Помнил только, что именно из-за одежды усомнился в том, что тип этот приглашен на официальное торжество. Все приехавшие на встречу однокурсников и юбилей ректора были в костюмах, а этот фрукт... Ах ты черт, никак не вспомнить... И лицо его представляется смутно. Он был выше Мещерского и вроде бы...

Однако ничего «логического» Мещерский вывести не успел. Резко зазвонил телефон.

— Сережа, привет, ты как? — услышал он в трубке голос Кати. — Куда ты удрал так рано? Ну, что молчишь?

— Я? А что говорить?

— Ничего, — ее, видимо, мало трогал его загробный тон. — Слушай, я сегодня всю ночь глаз не сомкнула — думала! И с Вадькой мы тоже сейчас посовещались. Надо что-то делать, Сережка. То, что ты видел, это... Это нельзя просто вот так оставить. Мы должны что-то предпринять. Прекрати переживать. Думай. Ты же у нас самая светлая голова.

— Я? — удивился Мещерский. И...

Услышал грохот, звон, лязг, треск. Это с плеч его на пол офиса прямо под ноги влетевшей с улицы туроператору Зиночке Гороховой рухнула огромная, как дом, невидимая глазу, тяжелая, как гроб, гора печали и безысходности.

Мещерский закрыл глаза. Мираж — если то был. конечно, мираж — рассеялся.