Тарантул - Сергей Валяев Страница 11

— Алексей! Ты?.. А я тебя не узнал… определенно не узнал! — отец был свежевыбрит, душист, в новом костюме.

Я протиснулся на старенький диванчик, освободил себе место. Отец суетился у стола, который был сервирован, я бы сказал, изысканно, во всяком случае, шлепанцы на нем не валялись, как случалось прежде… Что за перемены?

— Мама привет передавала, — соврал.

— Да-да, она звонила, — отец остановился, потирая нервно ладони. Чудная женщина. Чудная!.. Хирург-пролетарий!… На таких земля держится.

Тут дверь распахнулась. По воздуху плыла утка, она была жареная и на подносе, с яблоками. Ее несла женщина. Была спокойная, я бы сказал, степенная, с грустными добрыми глазами. И ещё была коса, русая, русская, архаичная коса.

— Здравствуйте, — сказали мне. — Рада вас видеть.

Я приподнялся и снова плюхнулся на диван. Меня рады видеть?

— Маша-Маша, — волновался отец. — Ради Бога не урони мою мечту. Пошл, люблю пожрать.

— Коля, — тихо проговорила женщина Маша.

— Извини, больше не буду-не буду, — замахал руками и едва не сбил поднос со стола. Вместе с уткой и яблоками.

— Коля, считай, — улыбнулась женщина.

— Раз, два, три… — отец успокоился. — Вот, брат, досчитаешь этак до двадцати и тих, аки ягненок… — И яростно зачесал затылок.

— Коля, прекрати.

— Маша, ты права, но иногда хочется, — хихикнул отец и проказливо зыркнул в мою сторону. — Строга, матушка, строга, да?

— Коля, если бы я тебя не знала, — проговорила женщина и с какой-то хозяйственной непосредственностью открыла бутылку шампанского. Брызг не было.

— За встречу! — подняла тост.

— С Новым годом, — сказал я.

— С Новым годом? — удивился отец. — Ты чего, Алексей? Март же?

— Это я так, — ответил, — шутка.

— Да-да, за встречу! — воскликнул отец. — Чтобы чаще, чтобы все хорошо, чтобы ты, сына, держался в этой жизни!

Бокалы взлетели над отечественной уткой, по-новогоднему ударились, звеня; я понюхал перегнойный запах прошлогоднего винограда. Отец булькал, у него была привычка гонять градусную жидкость во рту; он булькал и надувал щеки. Женщина Маша причмокивала, пачкала крашенными губами край бокала.

— А ты, Леша, почему, не пьешь? — удивилась. — Болен?

— Маша, у тебя все больные, — сказал отец. — Он за рулем?

Я согласно кивнул. Так было проще — кивнуть. И молчать, и смотреть, как люди едят, раздирая плотное мясо, и как глотают печеные яблоки. Я смотрел на отца и женщину Машу, они ели и рассказывали мне историю своего знакомства. История была скучна и банальна. Но как часто своя жизнь кажется единственной и удивительной.

— Мария! — кричал отец. — Ты меня! Ты моя! Я тебя люблю! Ты меня знаешь?..

— Коля, — стеснялась. — Ты больше не пей.

— Да! Я! Да ты меня не знаешь! — горячился. — Если я захочу… Я всем докажу, какая у меня воля… сила воли… Кремень!

Отец рвал зубами мясо. Год назад он был убежден, что чрезмерное употребление мясных продуктов отрицательно влияет на человеческий организм. Боюсь, что тогда он просто не зарабатывал на птицу, все деньги тратя на вино и книги.

Помню он читал мне:

— А по ночам у нас тут кругом слышно, как звонят колокольчики, тоненько так звонят. Говорят, что когда-то, давным-давно, один здешний птицелов поймал дятла и перед тем, значит, как его выпустить, привязал ему к шее бубенчики. От них и звон. Только я думаю, тут не одна птица должна быть — одна не могла сразу в разных местах звонить. А то ведь по ночам по всем оврагам, по всем балкам слышно, как переливаются эти звоночки и колокольчики. А может быть, у того дятла и птенцы вывелись тоже с колокольчиками. А что? Очень возможно… И никакого чуда здесь нет, потому что любой их может услышать…

Прекрасные сказки детства.

Ударили в стену. Закричала женщина. Отец отмахнулся — сосед Жорка сцепился с женушкой, в который уж раз…

Стены обладали удивительной звукопроницаемостью. Возникало впечатление — мы слушаем радиоспектакль, голоса были мелодраматичны и, кажется, рассчитаны на внешний эффект.

— Ты все сам! А мне… Я тоже хочу, ты — плохой, ты — гад, ты — сам себе, а мне…

— Отстань, стервь, сгинь, — бубнил мужской голос. — У меня инфаркт, у меня жизнь погубленная из-за тебя, хабалы!

— Это ты, скот, жизнь мою перекосил… Говорила мама моя, ой, как она говорила…

— Удавись, чтоб тебе…

Наступила тишина. Отец прокомментировал: Жорка приобретает в галантерейном магазине несколько флаконов жидкости для выведения пятен или, против, например, перхоти, сам пьет. А с женой-голубушкой не делится, жадный, вот она…

— Ой, хороша клоповница! — завопила голубушка. — Ой, лю-лю! Подкатилась я под гору!.. Иди ко мне, любезный…

— Чего надоть?

— Любови хочу?

— А иди ты…

— Ааа, не могешь?

— Я тебе!..

— К соседу книжному пойду. Ох, потянет он меня, голубку…

Стена задрожала от удара, задвигалось мебелишко, женушка дурно завизжала — убивают!

— Тьфу ты, — плюнул отец. — Все как не у людей.

— Больные, — сказала женщина Маша. — Алеша, вы кушайте, кушайте.

— Убивают! Убивают! А-а-а! — голос оборвался; так он срывается, когда человека бьют ногой в живот.

Я принялся вылезать из-за стола. Отец закричал, чтобы я не мешался, сам же буду виноватый.

Отец-отец…

В коридоре толкались соседи: Жорик — мужик дурной, тюкнет по голове утюжком, милок, и унесут тебя из этой жизни вперед ногами.

Не трогайте меня, промолчал, я — человек, озлобленный собственным героизмом.

В комнате плавал странный запах каких-то душных дешевых химикалий запах безнадежности и убогости. На полу под ногами скрипели стеклянные осколки. На тахте хрипела знакомая мне фигура, которой я дал деньги на лечение души. Это и был Жорка. Кому и горький хрен — малина, а кому бламанже — полынь.

Жена, худая, злая, с распущенными волосами, с прекрасными заплаканными глазами, испуганно повернулась:

— Из милиции?

— Крик тут был?

— Чего? Уж и кричать не можно? А чего можно? Пить нельзя, ебац-ц-ца нельзя, да?! А?! Пошел вон!!!

Заплакала девочка. Я её не заметил; она заплакала, и я её заметил. Она пряталась в углу, маленький, нечистый звереныш с такими же крупными и прекрасными глазами, как у матери.

Жорка прекратил храпеть, задвигался на тахте. Женщина зашипела:

— Не реви, дура, папочку нашего разбудиш-ш-шь…