Разлюбовь, или Злое золото неба - Андрей Зотов Страница 11

Словом, она послала меня к ректору. Я и пошел.

Перед самой дверью сформировал печаль на челе, постучал.

У него в кабинете было прохладно из-за приоткрытой форточки.

– Добрый день, можно?..

– Проходи. Садись. Ты и есть Мартов?..

– Я Мартов и есть.

– Как я понимаю, – продолжая что-то дописывать, сказал он, – ты не слишком-то хочешь учиться в нашем институте, – и поглядел на меня тяжелым, сокрушительным взглядом. Ему было лет шестьдесят; он был из тех, кому хочется подчиняться, и он это знал.

– Нет, Федор Аркадьевич, – отвечал я самым понурым голосом. – Желаю.

– Чего именно?

– Учиться желаю в институте, – гнул я свою линию, стараясь быть максимально приближенным к роли раскаявшегося студента, слегка заблудшего, но не совсем безнадежного.

– В каком?

– Что значит в каком…

– Не слышу!

– Вот в этом вот. Ордена Дружбы народов.

– Серьезно хочешь?

– Серьезно.

– Очень серьезно?

И это «очень серьезно» вдруг меня проняло. Я подумал: да посели тебя в наш зачуханный Приволжск и дай крохотный шанс вырваться в Москву с помощью пятидесяти страниц твоей так называемой прозы, случайно прошедшей творческий конкурс в Литинститут, сдашь ли ты вступительные, сможешь ли зацепиться за столицу, приехав сюда с пятью сотнями рублей в мелких купюрах, оковалком сала и тем максимумом знаний, который смогла тебе дать средняя школа Приволжска, не подозревая, что дает минимум? А если сдашь и худо-бедно зацепишься, как будешь отвечать на подобные вопросы? Да и будешь ли вообще отвечать?

– Послушайте, – сказал я, – вы желаете знать, насколько серьезно я хочу учиться в этом институте? Я сейчас объясню на пальцах причины, по которым я хочу тут учиться. – И для наглядности я показал пять своих пальцев.

Ректор откинулся на спинку кресла и впервые взглянул на меня с интересом. Крупный холеный московский боров в светлом костюме, и почва у него под ногами поди как гранит, и не надо думать о том, где жить и на что.

– Первое. – Я загнул указательный палец. – При желании в Литинституте можно получить очень хорошее образование – это факт. Второе. Бренд института еще худо-бедно, но котируется в гуманитарной среде. Не так, конечно, как лет двадцать назад, но на работу с нашим дипломом берут охотно. – Меня несло, и я ничего не мог с этим поделать. – Третье. Учеба в Литературном институте предполагает и проживание в общежитии. Бесплатное проживание в пятнадцати минутах ходьбы от метро – это неплохо. Жилье – штука важная, особенно для нас, иногородних провинциалов. Вам, москвичам, этого не понять. Четвертое. Когда нас, мало-мальски пишущих, много и мы вместе, нам не так страшно, что мы ненормальные.

– Ненормальные? – Он поднял бровь.

– Ну да, ненормальные. Нормальные люди нормальными делами занимаются – троллейбусы водят, компьютеры собирают, сыром торгуют на базарах. А книжки только притырышные гуингмы сочиняют, паршивый народ. Это такой рассказ есть у Агеева – «Паршивый народ».

Я мог бы назвать еще десяток причин, но мне вдруг стало скучно, и я замолчал. К тому же понял, что напрашивается вполне резонный встречный вопрос: так чего же ты, Мартов, делаешь тут, в Литературном, а не идешь в какой-нибудь мясо-молочный? И как я буду отвечать на этот вопрос? Однако ректор не задал его. Поигрывая толстой синевато-коричневой ручкой, он задумчиво глядел сквозь меня, то ли что-то вспоминая, то ли соображая.

– Как у тебя с творчеством? – спросил он.

Это была более-менее безопасная для меня тема. С кафедрой творчества у меня были хорошие отношения, им нравилось, как я пишу, а повесть «Синим взмахом ее крыла», которую я сочинял второй год и обсуждал частями на семинарах, они даже хотели пристроить в новый толстый журнал «Средняя полоса». Как только я ее допишу, то сразу же понесу в «Полосу», к Марине Игоревне Милашенковой, с ней обо мне говорили. Да и мастер мой был ко мне расположен. Мы с ним, конечно, ругались на семинарах, но мои опусы он принимал всерьез и один из них под названием «Проблемы крыла» помог опубликовать аж в Германии, в мощном международном сборнике, иллюстированном Целковым.

Короче, я ответил, что с творчеством у меня нормально.

– Что значит нормально? Что ты имеешь в виду?

Я подумал. А что действительно я имею в виду?

– А я тебе скажу, Мартов, что, например, я имею в виду под понятием «нормально». Нормально – это когда ты написал «Тихий Дон» и в настоящий момент заканчиваешь, скажем, «Женщину французского лейтенанта». Вот это, я понимаю, нормально.

Это он, конечно, круто загнул!

У самого ректора лет пять назад в издательстве «Искусство» вышел двухтомник на полторы тысячи страниц о первых двух волнах русской эмиграции: Бунин, Поплавский, Адамович, «….в последней отваге листвы золотая мура, я осень пером по бумаге готов выводить до утра…». Из двухтомника там и сям торчали уши первоисточников, особенно Романа Гуля, читать его было скучно, однако его грамотно пропиарили и он хорошо продавался, хотя стоил кучу денег, которых, конечно, не стоил. Это была его единственная книга, называлась она «Записки местного». А вообще он считался критиком и время от времени выступал в толстых журналах со своими статьями, преисполненными пессимизма и ностальгии по советской власти, он писал о кризисе русского романа, о кризисе русского рассказа, о кризисе русской повести и о кризисе русской пьесы. Тоже мне, Белинский.

– Эти твои «Проблемы крыла», что ли – нормально? – спросил он, обнаружив знакомство с моим скромным рассказом. – Чего же там нормального, Мартов? Законы композиции нарушены, язык нерусский какой-то, сюжет провисает. Да и новизной новелла не блещет.

– Новелла, Федор Аркадьевич, – сказал я, – это конспект романа. Так нас тут учили. И я с таким определением согласен. А «Проблемы крыла» не новелла.

– Да? А что же?

– Маленькая повесть, скорее. Повесть, из которой выкачан воздух.

– Повесть? – Ректор покачал головой. – Нет, это не повесть, Мартов. «Верный Руслан» – это повесть. «Дуэль» – повесть. «Над пропастью во ржи» – тоже повесть. А твои «Проблемы» – это не повесть, это сочинение, не более того. Впрочем, это даже неважно: хоть романом его назови, лучше-то оно от этого не станет. Нельзя опускаться до такого, Мартов. Человек губит себя, если пишет хуже, чем может. Не надо становиться сочинителем – это смерти подобно. Писатель никогда не написал бы «Проблемы крыла», это мог только сочинитель насочинять.

– Вы, наверное, правы, Федор Аркадьевич, – согласился я. – Но уж тут, как говорится, чем богаты, тем и рады. Вы ведь тоже не Бунин, правда же? Как смогли, так и написали свои «Записки местного». Тоже ведь не больно какой шедевр.

Против всех ожиданий он повел себя сдержанно в ответ на такое откровенное хамство, даже глазом не моргнул, по крайней мере мне так показалось.