Убийство в состоянии аффекта - Фридрих Незнанский Страница 11

Молодой следователь покраснел.

– Жена любит покупать немецкие журналы, «Бурды» всякие.

– Ничего. Это к делу не относится, – поправился Турецкий. – Дальше?

– В ящиках тумбочки и в шкафу тоже полный порядок. Документы на квартиру лежали в шкатулке, паспорт и все такое – на дне ящика. В остальных ящиках – белье. Нижний ящик был заперт на ключ.

– Да? Как вы его открыли?

Следователь снова покраснел.

– Ну, как и дверь… Своими ключами…

– Ладно, проехали. И там вы увидели это?

– Да, увидел. Вернее, не сразу…

Этот запертый нижний ящик пузатого шкафчика сразу показался ему подозрительным. Что может храниться в запертом ящике, если в верхнем – открытом! – хозяйка оставляет все свои документы, пластиковые банковские карточки и деньги в рублях и валюте… Не много денег, но это смотря для кого какая сумма считается «много».

Молодой следователь опустился на пол, на мохнатый прикроватный ковер из белых шкур. Наклонился к замку ящика. Осмотрел его. Затем вынул из кармана связку отмычек, выбрал одну и вставил в замочную скважину. Не получив результата, выбрал другую, третью… Четвертая подошла.

С волнением потянул на себя ящик, ожидая увидеть россыпи золота, бриллиантов или хотя бы оружие на худой конец.

Вместо этого он увидел корешки пухлых кожаных переплетов. Фотоальбомы! Тьфу! И чего только люди не хранят… Скажи ты…

Он взял верхний альбом и открыл.

Открыл и застыл как соляной столб.

Ему стало так жарко, словно на него пролился дождь из огня и серы. Затем ему стало так холодно, что зубы защелкали.

Затем он дрожащими руками засунул альбом обратно в ящик. Вскочил. Дико огляделся по сторонам, словно опасался расставленных по углам тайных видеокамер. Рванулся к выходу из спальни и замер на месте.

«Ведь никто же мне не поверит!» – ударила в виски мысль.

Он опять рухнул на колени перед шкафом, рванул на себя ящик и схватил верхний альбом.

Снова перелистал его, будто опасаясь, что увиденное им исчезло, как галлюцинация.

Но фотографии, за которые любой папарацци отдал бы полжизни и правый глаз в придачу, эти кошмарные фотографии лежали в своих целлофановых обертках.

Следователь захлопнул альбом и сунул его под рубашку, за брючный ремень. Выпустил побольше складок, чтобы скрыть необычную полноту.

Выбежал в коридор. Едва не поседел, увидев, что дворник и милиционер расселись, как у себя дома, и смотрят хозяйский телевизор с плоским экраном.

– Выключи!!! Сию же минуту!!! – страшным голосом заорал он. – Немедленно уходим. Я возвращаюсь в отдел. Ты, – он ткнул в милиционера, – стой рядом с телом и ни одну муху не подпускай, понял?! А ты, – он с сомнением посмотрел на дворника, физиономия которого не внушала ни малейшего доверия, – ты чтоб пока никому ни слова, ни одной живой душе.

– А что случилось? – спросил дворник, излучая миллион кюри любопытства.

– Ничего. Меня срочно вызвали. Сматываемся!

Следующий час прошел в страшной суете и суматохе.

Результатом этих потрясений стал ночной звонок Меркулова.

Остальное Турецкий успел увидеть своими глазами.

– Где сейчас альбом?

– Со мной.

– Дайте мне.

Следователь протянул Турецкому пухлую кожаную книжицу. Турецкий открыл ее на середине. Пролистал ее до начала, затем – от середины до конца. Его взгляд выискивал на всех снимках одно-единственное лицо. Полноватое лицо умеренно пожилого, умеренно лысеющего, умеренно толстеющего мужчины лет шестидесяти. Мужчина представал на фотографиях в различных ракурсах, с различным антуражем. Он позировал под пальмой на краю бассейна, позировал в играющей лазурной воде, позировал в пляжных шортах и в солнечных очках, позировал в костюме Адама с крупной виноградной гроздью в области причинного места, и без нее…

Да, таких фотографий своего премьер-министра Россия еще не видела. И не увидит. Для этого Турецкий и был поднят среди ночи.

Загорелый шестидесятилетний мужчина на водном мотоцикле. Вот он упал в воду… А вот он вытряхивает песок из сандалет… А вот он обнимает за плечи загорелую темноволосую девушку в купальнике. А вот они вместе строят из песка замок… Вот они в постели. Рядом с его полным, стареющим телом особенно бесстыдно смотрелась обнаженная фигура девушки.

Кадры идут один за другим. Эту пленку отщелкали за один день, распечатали снимки и в хронологическом порядке рассовали фотографии по целлофановым ячейкам. Пальмы и белоснежный пляж. Лазурь… Облака неизъяснимой белизны, по форме напоминающие взбитые сливки… Мозаичный бассейн, деревянные шезлонги, коктейль в кокосе с соломинкой.

И рядом с премьером Полина Лебедева – девушка двадцати пяти лет, одиноко живущая в апартаментах на одиннадцатом этаже дома класса «люкс»… Прямые темные волосы, полные губы, огромные глаза, изящное тело фотомодели.

Кто делал эти снимки? Она снимала Разумовского, а он снимал Полину?… А на тех кадрах, где они вдвоем, камеру передавали телохранителю?

Вот Полина и Разумовский, сидя на краю мраморного бассейна, кормят золотых рыбок. Его рука лежит на ее загорелом колене.

Полина и Разумовский спускаются по каменным плитам горной тропинки в саду, позади – с высоты птичьего полета – тонкой белой извилистой линией едва просматривается полоска пляжа. Море синее, небо синее, воздух густ от жары. Она держит его за руку. Вид у них усталый и счастливый. Некоторые снимки были настолько откровенными, что, попади они в прессу, о скандале с прокурором Скуратовым можно было бы забыть, как о невинной детской шалости.

Турецкий захлопнул альбом.

– Там еще много таких, – словно угадав его мысли, сказал следователь.

В гостиной повисло молчание.

– Я могу идти? – робко напомнил о себе следователь.

– Да, конечно, идите. Надеюсь, нет нужды напоминать вам, что огласка недопустима?

Глаза молодого следователя испуганно округлились.

– Я все понимаю, – поспешно кивнул он.

Турецкий пожал ему на прощание руку. Следователь заалел от гордости, как новобрачная.

Оставшись в одиночестве в гостиной, «важняк» подошел к окну и посмотрел вниз. Перед ним простерся последний путь девушки с прямыми темными волосами и по-детски удивленно распахнутыми глазами. Одиннадцать этажей. Ветви ясеня замедлили падение, но не спасли. Полина Лебедева…

Почему? Он знал, что живым уже никогда не ответить на этот вопрос, даже если факт самоубийства подтвердится на сто процентов. Живым не понять логики мертвых, даже если вскрыть все мотивы и предпосылки. Просто одни совершают это, а другие не совершают, вот и все. Вот и вся логика.