Любовь холоднее смерти - Анна Малышева Страница 11

– Ты узнала насчет комнаты? – громким шепотом осведомилась Света.

Девушки сидели в конце аудитории, у окна. Это были их постоянные места, и хотя любой студент мог, теоретически, сесть где ему угодно, занимать чужое место было как-то не принято. На этой позиции подруги продержались четыре года и никому не собирались ее сдавать накануне выпуска. Место было очень удобным – можно открыто выспаться посреди лекции, спрятавшись за спинами сидящих впереди. Можно шептаться, читать посторонние книги, даже пить из-под парты пиво – что Света и проделывала неоднократно. Лида не любила этот напиток, но зато часто не высыпалась дома и потому тоже ценила заднюю парту.

– Комната есть, но она не сдается, – таким же шепотом ответила она.

– Ты точно узнала?

– Говорю тебе, хозяйка сдает только одну комнату.

– Жаль, – протянула Света, складывая на столе руки и устало опуская на них чернокудрую голову. – Я так на это рассчитывала!

– Не понимаю, чего ты хочешь? – Лида заговорила тише, чтобы не привлекать внимания преподавателя, который уже начинал нервно посматривать в их сторону.

Шла лекция по эстетике, и высокий, корректный мужчина с приятным, но странно застывшим лицом изъяснялся так витиевато и научно, что девушка не понимала ни слова. Она уже сдавала ему экзамены и хорошо знала, что его мягкая, доброжелательная манера вести лекцию не имеет ничего общего с той беспощадностью, с которой он принимал экзамены. Он помнил все – прогулы, разговоры на лекциях, глупые вопросы, бессмысленные взгляды… Поэтому сердить его Лиде вовсе не улыбалось.

– У тебя же есть своя комната, – еле слышно шептала Лида, не отводя взгляда от кафедры, усиленно изображая внимание и понимание. – Зачем что-то снимать?

– Ты и не поймешь, – отрывисто бросила Света и, опершись на сложенные под подбородком ладони, принялась поедать взглядом доцента.

Тот говорил так плавно и гладко, что поневоле наводил сонную одурь. «Будто по покойнику читает», – выразился один из студентов. Кто-то из студентов купил написанный им учебник по эстетике и, принеся в институт, убедительно доказал, что преподаватель слово в слово цитирует самого себя, не отклоняясь ни на одну запятую. Лекция равнялась главе с такой изумительной точностью, что высказали версию: этот человек – биоробот с магнитофонной записью внутри. После чего все разорились на покупку учебников и перестали писать конспекты. Теперь на лекциях по эстетике можно было видеть, как студенты отслеживают речь по печатному тексту и иногда восхищенно фыркают, пожимая плечами. Сам преподаватель, замечая это, начинал нервничать и зачастую сбивался. Это всех несказанно веселило.

– Интересно, как он говорит с женой? – неожиданно громко спросила Света, не отводя взгляда от кафедры. – Тоже по конспекту?

Преподаватель услышал и на миг запнулся, поднял глаза. Света улыбалась ему своей странной, нервной и будто выжидающей улыбкой. Потом скучающе отвела взгляд и опустила голову на парту, собираясь вздремнуть.

Через несколько минут Лиду тоже стало клонить ко сну, но она изо всех сил пыталась удержать глаза открытыми. Аудитория расплывалась, знакомые затылки превращались в смутные пятна, голос лектора то приближался, сверлом вонзаясь в уши, то замирал вдалеке. «Чего это я не пойму? – Она пыталась отвлечься, вырваться из туманной дымки. – Как я могу ее не понять, если и сама всеми силами пыталась вырваться из дома? Но москвичам, конечно, сложнее это сделать. Куда рвется провинциал? В Москву. Куда рвется москвич? Разве что в Америку. А уж бедному американцу и вовсе бежать некуда».

Она тряхнула головой, и картина на миг обрела резкость. Доцент в это время старательно отображал на доске схему эстетических представлений человека, больше похожую на прилавок с гигантскими огурцами. Лида вытаращила глаза и тут же отказалась от попыток что-то понять.

«Светка считает, что несчастна. Знала бы она, что такое настоящие неприятности, а то… Ну что за беда – отец поворчал? Зато потом купил машину, или дал денег на шикарную шубу, или купил путевку в Европу. Она одета лучше всех на курсе, каждый день приходит в чем-то новом. И куда потом девает вещи? Правда, на ней все неважно смотрится, фигура подвела…»

Светлана в свои двадцать три года и впрямь не могла называться красавицей. Ее не считали даже симпатичной – широкие, мужские плечи, похожее на вареную картофелину смугло-серое лицо, хрящеватый нос весьма странной формы. От переносицы до середины его можно было назвать красивым, даже классическим. Тут бы ему и остановиться, но нос, как будто поразмыслив, решил расти дальше и превратился в мясистый, бесформенный трамплин. Узкие сухие губы были сложены кривовато, отчего казалось, будто Света вечно над чем-то издевается. Хороши были только большие серые глаза и пышные черные волосы, тяжелые и шелковистые.

«И с такой внешностью у нее нет никаких комплексов, ни единого! – думала Лида, опуская глаза и разглядывая изрезанный стол. – Это все деньги, дорогие тряпки, состоятельная семья. Зачем ей красота, если есть все остальное? Рассказывает, что у нее бывают стычки с матерью, но я же сама видела – та ее побаивается!»

Часто бывая дома у Соколовой, Лида давно перезнакомилась со всеми членами семьи. Отца Светы она видела лишь однажды – тот бо´льшую часть времени проводил в разъездах, хлопоча о закупках для своих магазинов одежды. У него было настолько непримечательное лицо, тоже слегка похожее на картофелину, что Лида его тут же забыла. Зато мать показалась ей настоящей красавицей. Это была медлительная пышногрудая женщина, очень моложавая, невозмутимо спокойная. Но ни ее белая тонкая кожа, ни изящные руки, ни медно-рыжие волосы – ничто не отразилось в детях. Света смотрела на нее с каким-то неуловимым презрением и как-то раз при гостье накричала на мать, возмущаясь тем, что та не вычистила ей черные сапоги. Изволь теперь ходить в коричневых!