Хроника гнусных времен - Татьяна Устинова Страница 11

Звонить не хотелось.

— Мам, — сказал он холодно, — это я. Как ваши дела?

И старательно пропустил ответ мимо ушей.

— Мам, я в отпуск ухожу. На две недели. Я завтра уеду вПитер и оттуда улечу. Вернусь, позвоню.

— Опять за границу? — с тяжелым вздохом спросила мать.

— Да. Опять.

— И совершенно напрасно, — с ожесточением, продолжая давнийбессмысленный спор, заговорила она, — что это за мода такая, на эту заграницу?Тебе что, дома плохо? Что там может быть хорошего? Сплошной разврат иразложение! Ты бы лучше…

— Мне тридцать два года, — перебил ее Кирилл и взял со столакрошечную трубку мобильного, мечтая, чтобы кто-нибудь ему позвонил, прямосейчас, в эту секунду, — я сам знаю, что мне лучше.

— Кира, ты очень странный мальчик. Ты же рос в нормальнойсемье, что с тобой сделалось? Разве мы с отцом тебя так воспитывали? Что это зазаграницы бесконечные, дела какие-то странные! Чем тебе плохо дома? Нужнолюбить свою родину и…

— Мама, я люблю свою родину. Я живу на своей родине и несобираюсь никуда уезжать, хотя мог бы. По-моему, этого достаточно.

— Что значит — мог бы?! Ты что, думаешь об отъезде?! Кира,ты просто сошел с ума! Я отрекусь от тебя. Мы все отречемся от тебя! Ты не нашсын, ты… ты… ты просто капиталист, без чести и без совести. Как ты можешь дажепроизносить такое?

— Ничего такого я не произносил, — сказал он с тоской, — всеэто ты произносишь, а не я. Мам, я не хочу больше слушать всякую чушь.

— Чушь? — чуть не завизжала мать. — Я говорю тебе о чести исовести, а ты смеешь говорить, что это чушь! И в кого ты превратился? Я училасвоих детей быть трудолюбивыми, я учила вас чувству товарищества,взаимовыручки, ответственности за свои поступки, я учила вас отличать истинныеценности от всего наносного и пошлого…

— Мама, я вовсе не пионер-герой, — перебил Кирилл, — ты меняс кем-то путаешь.

— Ты погряз в мещанстве, — констатировала мать торжественно,— ты просто вырос слабым и не смог сопротивляться влиянию Запада. Ты всегдалюбил вещи больше, чем людей, и поплатился за это. Неужели ты на самом деледумаешь, Кира, что живешь правильно? Неужели ты можешь хоть чем-то оправдатьсебя? Неужели твои грязные деньги не жгут тебе руки?

— Пока, мам, — попрощался Кирилл, — я позвоню, когда прилечуиз Дублина. Отцу привет передавай.

— Отец о тебе и слышать не желает, — сообщила мать сгордостью, — ты — наша ошибка, Кира.

— Роковая, — согласился Кирилл, положил трубку и подул намокрые пальцы.

Он — ошибка. Его засосало мещанское болото. Странно, что онане сказала, что он должен очиститься, запеть «Марсельезу» и устроиться назавод, чтобы тяжким трудом смыть с себя позор бизнесменского прошлого.

Деньги — гадость. Достаток — зло. Мечтать о материальном —низко. Не имеет значения, во что ты одет, имеет значение только твое внутреннеесодержание. Все, кто с этим не согласен, — недостойные ничтожества. Помыслыдолжны быть чисты и мысли возвышенны, только тогда ты имеешь право называтьсячеловеком.

Зачем тебе джинсы? Бовины брючки вполне ничего, ты в них ещегод проходишь. Какое имеет значение, что все над тобой смеются? Они простодураки и ничего не понимают, только и всего. Зачем тебе в парикмахерскую? Мамаотлично тебя подстрижет, лучше всякой парикмахерской.

Конечно, лучше. В парикмахерской нужно было оставить целыйрубль, а взять его, несмотря на все презрение к деньгам, было негде.

Яблоки раз в году, в августе, из собственного сада. Яблонибыли старые, яблочки мелкие и несладкие, с почерневшими бочками. Есть их былоневкусно, но других не было. Шоколадкой его в первый раз угостили в школе, и онпотом каждый день приставал к Наде Суриковой — может, даст еще. Колбаса толькопо праздникам, тоненький кусочек колбасы на толстом-претолстом куске хлеба. Всювесну и осень он ходил в школу в растоптанных ботах, таща в мешке «сменку», полотняныетапочки на резиновом ходу. Зеленые кримпленовые брюки, перешитые бабушкой изотцовских, натирали кожу между ног, а других у него не было. Цигейковая шапкабыла велика — почему-то она была ему велика всю жизнь — и съезжала на нос,мешая видеть. Примерно до третьего класса отец привозил его в школу навелосипеде. Сидеть было неудобно, попка затекала, ноги свешивались и болталиськак макаронины, в штанинах полоскался холодный ветер. Прохожие провожали ихнедоуменными взглядами — никто не ездил зимой на велосипеде, да еще с ребенком.Родители одноклассников его жалели, одноклассники — смеялись.

К семнадцати годам он укрепился в ненависти к образу жизни,который вела его семья, и подался в хиппи — протестовать. В восемнадцать понял,что от протестов такого рода нет никакого толка, и устроился на курсыводителей. Потом некоторое время работал сменщиком у шоферов большегрузныхмашин на дальних трассах.

Родители к его метаниям относились со снисходительнымпониманием — они готовы были уважать свободу личности, занятой поисками своего«я», пока не выяснилось, что личность ищет не столько свое «я», сколько где быпобольше заработать.

С тех пор все и началось и продолжалось по сей день, когдавыяснилось, что Кирилл — ошибка. Урод.

Ну и ладно. Урод так урод.

Он уедет в Питер, а потом в Дублин и думать о них забудет досамого возвращения. Ему и без них есть о чем подумать.

Тем не менее он думал о них.

Думал, когда разговаривал с проштрафившимся Бойко, думал,когда приехал домой, думал, когда выбирался из Москвы по узкому Ленинградскомушоссе.

Чем он им не угодил? Он хотел только одного, чтобы семьяоставила его в покое, а она никак не оставляла. Если уставала мать, в деловступали сестры и — реже — братья. Кстати, братья быстрее всех поняли, чтовоспитывать Кирилла — дело гиблое.

* * *

В вечернем Питере было свежо и солнечно и не по-московскомупросторно. Питер вообще был просторней Москвы и как-то логичней, что ли. Кириллвсегда приезжал сюда с удовольствием, зная, что этот город действует на него,как аспирин на больную голову.

Так и сейчас. Пробираясь к «Рэдиссону» по Владимирскомупроспекту, он и думать забыл о своей семье и о том, что он — урод.

Знакомый портье за блестящей конторкой улыбнулся знакомойулыбкой и неуловимым движением подозвал носильщика в форме, хотя у Кирилла былтолько один чемодан на колесах — он никогда не брал с собой в поездки многовещей.

— Я в понедельник должен улететь в Дублин, — сказал Кирилл,пока портье торопливо строчил в розовых бумажках, — а машину хотел бы оставитьна вашей стоянке. Я вернусь через две недели и еще дня два у вас поживу. Этовозможно?