Кошки-мышки - Вера Каспари Страница 10

«Мы обнаружили кое-какие улики, но пока не готовы выступить с заявлением».

Утром того понедельника Макферсон держался с репортерами отстраненно и сухо. Похоже, он ощущал собственную важность, как будто его жизнь наполнилась новым смыслом. Расследование отдельно взятого убийства перестало быть заурядным.

Девушка-репортер, желая получить информацию, которую не смогли добыть конкуренты мужского пола, прибегла к типично женской уловке и воскликнула:

– Я была бы не прочь оказаться жертвой, мистер Макферсон, если бы вы вели расследование и копались в моей личной жизни!

Рот Макферсона скривился. Неприкрытая лесть бросалась в глаза.

Лорины записные книжки с адресами и датами встреч, корреспонденция, банковские выписки, счета, корешки квитанций занимали его стол и мысли. Благодаря этим бумагам он узнал, что Лора вела чрезвычайно насыщенную жизнь – и в то же время прожигала ее. Слишком много гостей и ужинов, слишком много писем, исполненных уверений в вечной преданности, слишком много душевных сил, растраченных на пустяки, не заслуживающие внимания. Пресвитерианская добродетель Марка восставала против корыстолюбия. Он открыл смысл жизни, валяясь в больничной палате с серыми стенами, а потом все последующие годы робко спрашивал себя, неужели люди с хорошим вкусом обречены на одиночество. Подводя итоги жизни Лоры, Марк нашел ответ на свой вопрос, но этот ответ противоречил требованиям его строгого воспитания. Читая письма Лоры, подсчитывая сумму неоплаченных счетов, Марк понял, что можно жить полной жизнью и не быть при этом одиноким, только вот платить приходится дорого. Лора так много работала, что у нее не осталось сил радоваться предстоящей свадьбе.

В альбоме было полно фотографий Шелби Карпентера. За одно лето Лора пала жертвой его обаяния и достоинств бесшумного фотоаппарата. Она снимала Шелби анфас и в профиль, крупным планом и по грудь, на теннисном корте и за рулем открытого автомобиля, в плавках, в комбинезоне, в высоких резиновых сапогах, с корзинкой на плече и спиннингом в руке. Марк задержал взгляд на изображении Шелби-охотника среди мертвых уток.

К этому времени читатель наверняка уже не сомневается в дерзости рассказчика, который излагает то, чего не видел, так, будто бы лично прятался в кабинете Марка за фотографией бейсбольной команды нью-йоркского полицейского управления образца 1912 года. Однако готов поклясться, причем в комнате участка, где находится сфигмоманометр, что добрую треть всего этого мне рассказали подробно, а на две трети намекнули вечером того же понедельника, когда после краткого визита к парикмахеру я вернулся к себе в квартиру и обнаружил там поджидавшего меня Марка. А еще поклянусь (хотя, думаю, при этом утверждении чувствительная стрелка детектора лжи резко бы дрогнула), что его очаровал старинный фарфор. Уже во второй раз я стал свидетелем того, как Марк тянется к моей любимой полке в гостиной. Прежде чем войти, я откашлялся. Он оглянулся с виноватой улыбкой.

– Не стесняйтесь. Я не скажу в полицейском управлении, что вы приобретаете хороший вкус, – заметил я.

Его глаза метали искры.

– Знаете, что говорил доктор Зигмунд Фрейд о коллекционерах?

– Я знаю, что доктор Уолдо Лайдекер думает о людях, которые цитируют Фрейда.

Мы оба сели.

– Какую причуду судьбы следует благодарить за столь неожиданную честь? – осведомился я.

– Случайно проходил мимо.

У меня поднялось настроение. В этом визите чувствовалась некая теплая нота лести. Вчерашнее неодобрение растаяло как кубик льда в горячем кофе. Тем не менее, поспешив за виски для гостя, я предостерег себя от излишних восторгов. Сыщик, конечно, может быть единственным в своем роде и даже достойным доверия другом, но не следует забывать, что любопытство – его профессия.

– Я общался с Шелби Карпентером, – объявил Марк, когда мы выпили за разгадку преступления.

– Надо же, – произнес я, напуская на себя вид суховатого, но не лишенного любезности гражданина, который дорожит правом на личную жизнь.

– Он разбирается в музыке?

– Шелби любит порассуждать о музыке, но его знания весьма поверхностны. Скорее всего, он будет экстатически закатывать глаза, услышав имя Бетховена, и благоговейно вздрагивать, если кто-то ненароком упомянет Этельберта Невина.

– Сможет ли он отличить… – Марк заглянул в записную книжку. – Сможет ли он отличить «Финляндию» Си-бе-лиу-са от «Токкаты и фуги» Себастьяна Баха?

– Тот, кто не отличает Сибелиуса от Баха, дорогой мой, способен на грабеж, измену, хитрость ^[15].

– В музыке я полный профан. Мне нравится Дюк Эллингтон ^[16]. – Марк протянул мне листок из своего блокнота. – Вот это, по словам Карпентера, исполняли вечером в пятницу. Он не удосужился взглянуть на программу. А вот что играли на самом деле.

У меня вырвался резкий вздох.

– В его алиби не меньше дыр, чем в противомоскитной сетке. Но это вовсе не значит, что он убил Лору, – справедливо подметил Марк.

Я налил ему еще виски.

– Слушайте, вы мне так и не сказали, что думаете о Шелби Карпентере.

– Жаль, что он не коп.

Отбросив всякую осторожность, я хлопнул Макферсона по плечу и с жаром воскликнул:

– Друг мой, вы неподражаемы! Коп! Цвет старого Кентукки! Сэр, призраки полковников-южан поднимаются из могил, чтобы вас преследовать. Давайте выпьем, мой проницательный сыщик. Вообще-то нам следовало бы пить мятный джулеп, но, к сожалению, дядя Том из Манилы потерял рецепт.

С этими словами я разразился довольным смехом. Марк наблюдал за моим весельем с некоторой долей скептицизма.

– Шелби обладает необходимыми физическими данными, и его не нужно учить вежливости.

– Только представьте его в форме! – подхватил я. Мое воображение разыгралось. – Так и вижу его на углу Пятой авеню, где искусство соседствует с роскошным магазином «Бергдорф Гудман». Представляю, что будет твориться с уличным движением в тот час, когда домохозяйки из Вестчестера приезжают в Нью-Йорк, чтобы встретить своих мужей! Да Уолл-стрит, скажу вам, будет трясти не меньше, чем неким памятным днем двадцать девятого года ^[17].