Парижская вендетта - Стив Берри Страница 10

Дания

1.50

Хенрик Торвальдсен проверил обойму. Вроде всё в порядке. Он аккуратно положил винтовку на длинный стол. Дубовые балки, доспехи, картины — всё в большом зале фамильного особняка дышало благородной стариной. На протяжении четырех веков за этим столом сидели предки Торвальдсена.

До Рождества меньше трех дней.

Ровно тридцать лет назад на старый стол взобрался Кай…

— Кай, немедленно спускайся, — строго сказала жена. — Быстро!

Мальчик резво несся вдоль длинной столешницы, скользя растопыренными пальцами по высоким спинкам стульев. Торвальдсен с улыбкой наблюдал за сыном. Обогнув позолоченную вазу в центре, тот с разбегу прыгнул в протянутые руки отца.

— Вы просто невыносимы! Оба, — проворчала жена. — Оба невыносимы.

— Лизетта, канун Рождества! Пусть мальчик поиграет. — Он посадил сына себе на колени. — Ему семь лет, а столу… целая вечность.

— Па, ниссе в этом году придет?

Кай обожал ниссе — обитателя старых чердаков, озорного шутника-эльфа в сером шерстяном наряде, колпачке, красных гольфах и белых башмаках (по крайней мере, так его описывали в сказках).

— А чтобы не случилось ничего плохого, нам понадобится каша, — добавил мальчик.

Торвальдсен улыбнулся. И ему мать когда-то рассказывала, что выставленная в канун Рождества кастрюля с кашей не даст ниссе слишком расшалиться. Разумеется, было это давно, еще до того, как нацисты вырезали почти всех Торвальдсенов, включая отца Хенрика.

— Будет, будет тебе каша, — сказала Лизетта. — И запеченный гусь, и капуста, и жареный картофель, и рисовый пудинг с корицей.

— И волшебный миндаль? — с радостным любопытством спросил Кай.

Мать взъерошила ладонью каштановые волосики сына.

— Ну конечно, радость моя! И волшебный миндаль. Если отыщешь его, получишь подарок.

Кай непременно находил миндаль — уж они с Лизеттой не оставляли это дело на волю случая. Сам Торвальдсен был евреем, но Рождество всегда отмечал, так как и жена, и отец исповедовали христианство. Каждый год они украшали ароматную елку самодельными деревянными и соломенными игрушками. Взглянуть на их творение сыну дозволялось только после праздничного ужина, когда они все вместе пели рождественские гимны.

До чего же он любил Рождество!

Пока не умерла Лизетта.

Два года назад после гибели Кая праздник совсем утратил смысл. Нет, хуже — превратился в пытку. Вот уже третий год сидит он в торце стола, терзаясь одной лишь мыслью: почему жизнь так жестока?

Впрочем, в этот раз все по-другому…

Хенрик ласково погладил черный стальной ствол винтовки. В Дании запрещалось владеть таким оружием, но законы его не волновали. Он жаждал правосудия.

В особняке стояла мертвая тишина. Ни огонька не горело в сорок одной комнате Кристиангаде. Вот бы свет навсегда исчез… Везде. Тогда никто не замечал бы его изуродованную спину, не видел бы жесткое выражение его лица. Не пришлось бы подстригать густые серебристые волосы и щетинистые брови. В темноте важны лишь чувства.

А его чувства обострились до предела.

Всматриваясь в черноту гостиной, Торвальдсен вспоминал прошлое.

Ему мерещился Кай. И Лизетта. У него было все: несметные богатства, власть, влияние. Он мог обращаться с просьбами к главам государств и представителям королевских семей; отказывали ему немногие. Репутация семьи Торвальдсенов ценилась высоко. Так же как и производимый ими фарфор. Торвальдсен не отличался особой религиозностью, но с Израилем поддерживал теплые дружеские отношения, а год назад, рискуя чем только можно, спас благословенное государство от фанатика, мечтавшего его уничтожить. Семейные миллионы евро он щедро тратил на благотворительность — разумеется, этого не афишируя.

Прямых потомков Торвальдсенов, кроме Хенрика, не осталось. Дальних родственников было… раз-два и обчелся. Древний род, существовавший не одно столетие, угасал.

Но прежде свершится правосудие.

Тихо скрипнула дверь, по черному залу разнеслось гулкое эхо шагов.