Шкатулка Люцифера - Наталья Александрова Страница 10

Оглядев еще раз дело своих рук, он спрятал книгу в карман плаща и зашагал прочь.

– Кажется, живой! – проговорил испуганный старческий голос. – Господин, вы меня слышите? Господин, вы живы? Господин, вы можете подняться?

Старыгин застонал и приподнялся.

В первый момент он не мог понять, где находится: кругом была глубокая живая темнота, из которой выступала приземистая фигура в бесформенной накидке, напоминающей похоронный саван, озаренная фантастическим голубоватым светом. Преодолев пульсирующую в затылке боль, он вспомнил, как вошел в собор, как из темноты появился загадочный призрак… вспомнил удар, обрушившийся на его несчастную голову…

– Кто вы? – испуганно воскликнул Старыгин, вглядываясь в склоненную над ним фигуру.

– Вот интересно! – проскрипел старческий голос. – Я-то известно кто, я – ночная дежурная, ответственное лицо, а вот кто вы и как вы здесь оказались?

Дмитрий Алексеевич заново вгляделся в свою странную собеседницу… и облегченно перевел дыхание: это оказалась вполне безобидная пожилая женщина с недовольным и растерянным лицом. То, что он принял за саван, было обычной шерстяной шалью ручной вязки – вещь, совершенно необходимая в сыром холоде собора. В руке дежурной сверкал фонарь, испускающий яркий голубоватый свет, который и придавал обстановке странную и нереальную тональность.

Дмитрий Алексеевич назвал себя и объяснил дежурной, что наведывался минувшим утром, а сейчас хотел еще раз осмотреть картины. Причем входная дверь собора была открыта, потому он и вошел внутрь. Сообщил Старыгин с некоторым смущением и о таинственном незнакомце, который оглушил его ударом по голове, однако дежурная выслушала эту часть его рассказа с заметным недоверием, да, впрочем, и сам Старыгин не был сейчас ни в чем уверен – уж очень подозрительно эта история звучала. Пожалуй, он и сам себе не поверил бы, если бы не вскочившая на затылке здоровенная шишка. Впрочем, она могла появиться от падения на каменный пол.

Дежурная довольно сухо осведомилась о самочувствии Старыгина, спросила, может ли он самостоятельно передвигаться, и вполне удовлетворилась, когда он поднялся на ноги и заверил ее, что вполне здоров и сию же минуту покинет собор.

Проводив незваного гостя до дверей, женщина заперла их на огромный заржавленный засов и включила сигнализацию.

Старыгин же отправился к себе в отель.

Он решил не брать такси (тем более что ни одной машины не нашлось в обозримом пространстве) и дойти пешком, благо до гостиницы было совсем недалеко.

От холодного воздуха в голове у него немного прояснилось, и боль от ушиба прошла. Единственное, что его беспокоило, – он никак не мог вспомнить, зачем шел в собор в такой поздний час, какую мысль он хотел проверить.

Впрочем, решил Старыгин, утро вечера мудренее, утром все вспомнится, все встанет на свои места.

Он свернул в узкий переулок, в конце которого виднелась ярко освещенная Ратушная площадь.

И вдруг едва не споткнулся о распростертое на булыжной мостовой женское тело.

Старыгин ахнул от неожиданности, склонился над незнакомкой…

Это была красивая, ухоженная женщина лет тридцати, в дорогом и стильном пальто. Светлые волосы свободно рассыпались по обледенелым булыжникам мостовой, глаза оставались полуоткрыты, в них тускло отсвечивал лунный свет.

Старыгин опустился на колени, осторожно прикоснулся к узкому запястью женщины. Пульс не прощупывался, и рука показалась ему такой холодной, какой не может быть рука живого человека. Впрочем, зимней ночью об этом трудно судить. На всякий случай он дотронулся до горла незнакомки, но и там не ощущалось биения жизни.

Приглядевшись внимательнее, Дмитрий Алексеевич увидел слева на груди женщины совсем небольшое пятно крови, в центре которого проступало аккуратное отверстие.

Мизерикорд… – вспомнил он то, о чем совсем недавно говорил с инспектором Мяги.

Удар в сердце узким, остро отточенным стилетом. Мгновенная, практически безболезненная смерть…

Действительно, на лице женщины не отразилось ни страха, ни отпечатка предсмертных мучений – только обида и удивление.

Старыгин с трудом отвел взгляд от красивого мертвого лица – и увидел засунутый за лацкан пальто пожелтевший листок бумаги.

Конечно, он знал, что на месте преступления ни к чему нельзя прикасаться, но в эту секунду все знания отступили, он не удержался и взял листок в руку.

Это была шершавая, плотная, пожелтевшая от времени бумага, точно такая же, как та, которую ему показывали полицейские. И на ней таким же немного неровным шрифтом, характерным для редчайших книг шестнадцатого века, было отпечатано латинское четверостишие.

Шелка и бархат истлеют в прах,

Румяна – какой в них прок?

Возьмешь с собою лишь стыд и страх

В последнюю из дорог…

Прочтя стихотворение, Старыгин машинально перевернул листок.

На обратной его стороне располагалась гравюра, как и на том листе, который ему показывал инспектор Мяги.

Знатная дама в длинном парчовом платье выступала в торжественном танце под руку со скелетом.

Снова «Пляска смерти»…

Хотя это была черно-белая гравюра, ее выполнили столь тонко и искусно, что проглядывало золотое шитье платья и небрежно ниспадающие складки подбитого горностаем плаща. На голове дамы высился сложный, украшенный жемчугом убор, окутанный тонкой вуалью, напоминающей паруса двухмачтового корабля, – так называемый двурогий эннен, головной убор, введенный в моду в пятнадцатом веке знатью бургундского герцогства.

В то время Бургундия была сильнее и богаче Франции, поэтому бургундская знать диктовала моду всей Европе. И эта дама на гравюре была одета и причесана по бургундской моде.

Значит, эта гравюра может быть приблизительно датирована пятнадцатым веком. Что подтверждает не только двурогий чепец, но и прическа – по моде того времени волосы дамы были тщательно убраны под головной убор и даже подбриты на лбу.

Однако, внимательно взглянув на гравюру, Старыгин заметил в этой даме несомненное сходство с мертвой женщиной, распростертой на булыжной мостовой. Разумеется, с поправкой на одежду и прическу, а также на разделяющие этих двух женщин пять веков…

Дмитрий Алексеевич вздрогнул и опомнился.

Перед ним лежит мертвая женщина – а он думает о датировке гравюры, о моде позднего Средневековья… Нет, все же профессионалы становятся совершенно черствыми, бесчеловечными! А может, эта женщина еще жива, ее еще можно спасти…

Едва только Старыгин успел положить листок на прежнее место, как вдруг в нескольких шагах от него распахнулась дверь, и на зимнюю улицу высыпала шумная компания.

Люди весело переговаривались, мешая эстонские и русские слова, видимо решая, куда отправиться продолжать веселье, как вдруг кто-то заметил склонившегося над телом Старыгина.