Сломанные вещи - Лорен Оливер Страница 10

МИА

Наши дни

Бринн упаковывает большую спортивную сумку и захлопывает багажник – захлопывает резче и громче, чем это необходимо, садится на пассажирское сиденье и сразу же, не спрашивая разрешения, закидывает ноги на приборную панель, так что ее колени оказываются на уровне груди. Если бы она была танцовщицей, то исполняла бы какие-нибудь современные танцы, в которых надо быть все время напряженной, сжатой, как пружина, и готовой взорваться в любой момент. Она исполняла бы свой танец на коленях, но так, чтобы можно было в любую минуту вскочить, начать бить кулаками и вообще обрушить весь театр.

№ 18. Слова, которые хотят, чтобы их истошно прокричали.

– Ты собираешься вести машину или нет?

Когда Бринн только вышла в приемную, я едва поверила своим глазам – и не потому, что она сильно изменилась, а потому, что выглядела так же. Она была точно такой же, какой я себе ее и представляла – на несколько лет старше, в другой правда обстановке, но с теми же спутанными темными волосами, массивной челюстью, и даже ее походка осталась такой же – почти сердитой, с опущенными руками, сжатыми в кулаки.

Но сейчас я замечаю в ней некоторые изменения: она перестала грызть ногти, которые прежде сгрызала почти до крови, в ее левом ухе блестят три сережки-гвоздика, хотя прежде она не прокалывала уши, и на внутренней стороне ее правого запястья виднеется маленькая татуировка – знак бесконечности. Она видит, что я смотрю на эту татуировку, и дергает рукав вниз.

Она превратилась в незнакомку.

Следы бури видны везде – дороги то и дело оказываются перекрыты из-за упавших деревьев или порванных проводов ЛЭП, мужчины и женщины в болотных сапогах и пластиковых касках, направляющие машины к обочинам, объездные дороги, идущие кругами и даже назад, так что я начинаю опасаться, что в конце концов мы опять окажемся в «Перекрестке». Мне не терпится задать Бринн тысячу вопросов, хочется рассказать ей тысячу вещей, но чем дольше длится молчание, тем труднее становится придумать, как начать разговор. Она сидит отвернувшись, почти прижав нос к боковому окну и подняв колени до уровня груди. Когда я включаю радио, она тотчас же бьет по кнопке кулаком и выключает его.

Наконец я не выдерживаю.

– Ты, по крайней мере, могла бы что-нибудь сказать. Я ведь не твой личный шофер. – И слишком поздно осознаю, что разговариваю точь-в-точь, как раздраженная поведением своей дочери мать.

– Хочешь, чтобы я что-нибудь сказала? – Она наконец поворачивается ко мне и прищуривается. – Ладно. Я скажу. Ты не в своем уме.

Это так неожиданно, что я на мгновение теряю дар речи.

– Что?

– Ты не в своем уме, – повторяет она. – Появляешься из ниоткуда – и заводишь речь о Лавлорне. – Она скорчивает гримасу, как будто само это слово смердит. – О чем ты вообще думала?

Я чуть не выпаливаю:

– Извини, но разве я только что не забрала тебя из реабилитационного центра?

И чуть не добавляю:

– Так кто же из нас действительно не в своем уме? – Но ничего этого я не говорю.

№ 19. Слова, которые застревают в твоем горле, раня его шипами, словно артишоки.

Вместо этого я признаюсь:

– Я думала, что, может быть, тебе не все равно, что случилось в тот день. Я думала, что ты, возможно, захочешь помочь.

– Помочь в чем? – Она наконец опускает ноги на пол. Она оставила следы ног на приборной доске и не делает никаких попыток стереть их. – Не все ли равно, что случилось в тот день. Неужели ты до сих пор этого не поняла? Она погибла. Все думают, что ее убили мы, и никогда не перестанут так думать, вот и все. Оставь прошлое позади. Смени имя. Начни новую жизнь.

– А, ну да, ведь именно так поступила ты? – Я представляю себе, как танцовщица ломает строй. Исполняет серию ударов ногой по полу. Один, два, три, четыре, пять. – Ты что, оставляла прошлое позади, когда попадала в дурные компании? Когда один за другим прошла шесть реабилитационных центров? – Эти слова вырываются у меня прежде, чем я начинаю сожалеть, что произнесла их.