Деньги для киллера - Татьяна Полякова

Поезд стоял здесь две минуты. Я вышла на дощатый перрон итоскливо огляделась: ни души. Оно и понятно — будничный день.

Я вздохнула и, спустившись по шатким ступеням, быстро пошлапо тропинке. В домике путевого обходчика уютно горел свет. В незашторенном окнебыл виден стол с самоваром и девчонка в красном платье, она громко читаластихотворение: «Люблю грозу в начале мая…» В этот момент поезд содрогнулся инеторопливо пополз дальше. Паровоз и четыре вагона — местные почему-то прозвалиего «Тарзан».

Тропинка свернула в лес. Я опять огляделась. Никого. Может,и к лучшему. А ну как моим попутчиком оказался бы незнакомый мужчина? То-то,двигай ногами и радуйся.

Я взглянула на часы: 22.45. «Тарзан» пришел на станцию безопоздания. Впрочем, какая станция? Полустанок с невероятно поэтическимназванием «49-й километр».

Леспромхоз и несколько деревушек по десять-пятнадцать домов,зимой почти пустынные, летом оживающие из-за наплыва дачников. В одной из такихдеревушек у Соньки дача. Туда я и направляюсь. Возле железной дороги было ещесветло, но стоило войти в лес, как я оказалась в темноте.

Здесь, в лесу, уже хозяйничала ночь. Тропинку потерять я небоялась, но идти одной было все-таки жутковато. Я попробовала петь, голосзвучал как-то неестественно, бодрости мне это не прибавило, я замолчала. Иподумала о Соньке. Есть люди, которые могут испортить вам день, а есть такие,что портят жизнь. Сонька никогда не мелочилась. Сейчас она скорее всего смотриттелевизор или спит, как лошадь, и думать не думает, что я иду по лесу одна и,между прочим, трушу.

— Когда-нибудь я ее все-таки поколочу, — громкозаявила я, и мне сразу стало легче.

Хотя колотить Соньку дело зряшное, ее можно пережить, какземлетрясение. Или не пережить.

Мы познакомились с ней восемь лет назад в Ялте, где вместеотдыхали. Вернулись в родной город, и вечером того же дня Сонька заявилась комне. С тех пор моей правильной, размеренной жизни пришел конец. Вот, к примеру,какого черта я иду ночью пешком по лесу? Я иду спасать Соньку. Интересно, отчего? Сегодня днем она позвонила мне на работу. Лида Малышева заглянула вкабинет и сказала:

— Маргарита Петровна, вас к телефону. Срочно.

Я тяжко вздохнула и поплелась на первый этаж, где у нас одинна всех телефон.

Срочно, значит, Сонька. А я-то надеялась отдохнуть от неехоть недельку. Три дня назад она уехала на дачу с намерением жить там все лето.До этого она месяца два болтала о том, что русские аристократы были не дураки,когда с мая по сентябрь жили в деревне, а на зиму возвращались в столицы.

Конечно, о том, что Сонька все лето просидит в своейКуделихе, я даже не мечтала, но звонить через три дня все-таки свинство. Может,она утюг забыла выключить, когда уезжала, и я отделаюсь малой кровью?

Я сняла трубку и услышала Сонькин голос:

— Гретка, это ты?

— Нет, не я.

Тут надо кое-что пояснить: в начале нашего знакомства япроболталась Соньке, что родители дома звали меня Гретой, не иначе как у меня сголовой неладно было, потому что Соньке это необыкновенно понравилось, и вскорене только она сама, но и все мои знакомые по-другому меня уже не называли,начисто забыв, что до той поры я была Маргаритой, и меня это вполне устраивало.Сначала я злилась, потом привыкла.

Родители мои из поволжских немцев.

Именно поэтому Сонька звала меня «белокурой бестией». Богзнает, где она услышала этот арийский термин, сама-то она утверждала, что вумной книге вычитала. Но это вранье, конечно, потому что ничего, кромеобъявлений в газетах, Сонька не читала. Однако стоило ей разозлиться, и избелокурой бестии я превращалась в недобитую фашистку. К счастью, Сонька злиласьредко. В наследство от родителей мне досталась открытка, где юная; дева вобрамлении пунцовых сердечек сидела возле ручья, наподобие нашей Аленушки. Удевы были белокурые волосы, алый ротик и фарфоровые глазки подозрительнойголубизны. Внизу надпись, что-то вроде «Люби меня, как я тебя», жуткая гадость.Сонька, увидев открытку, покатилась со смеху и спросила: «Это не ты, случаем,позировала?» Я могла злиться сколько угодно, но она была права: юная дева наоткрытке здорово на меня смахивала, и это тоже порядком отравляло жизнь. Стоиломне надеть что-нибудь романтическое, Сонька начинала фыркать, да и сама я,убедившись в том, что выгляжу принцессой из сказок Гофмана, вновь облачалась вделовой костюм. А вот Сонька могла носить что угодно, ей всегда все было клицу. Волосы у нее темные, глаза зеленые, словно у кошки, и улыбка — до ушей.

Не знаю, что заставляет меня терпеть ее столько лет. Самаона объясняла это подсознательным чувством вины. (Сонька часов по десять в деньсмотрит телевизор и так поднаторела в психологии, что спасу нет.)

А дело в том, что ее дед по отцу был евреем и погиб вольвовском гетто. Когда моя подружка считала, что это выгодно, она запростомогла прикинуться еврейкой, хотя из всего, касающегося этого библейскогоплемени, знала только название древней столицы — Иерусалим да пару бытовыханекдотов про Абрама и Сару. В общем, если верить ей, выходило, что я искупаювину своего деда перед Сонькиным. Насколько мне было известно, все моиродственники в то время пребывали гораздо северо-восточнее города Львова,причем — и не по своей воле, но мою подружку это заботило мало. Не знаю, какнасчет вины, но действовала она на меня, словно удав на кролика, что позволялоей подолгу жить :в моей квартире, оставлять пятна на моей одежде и стаптыватьмои туфли.

Теперь должно быть ясно, почему я так обрадовалась очереднойСонькиной фантазии: провести лето в деревне. К несчастью, в деревушке упенсионера Николая Максимыча имелся телефон, старики вокруг одинокие, рядомлетняя дойка, вот телефон лет пять назад и поставили. Не будь я законопослушнойгражданкой, давно бы повредила кабель…

Возвращаюсь к ее срочному звонку.

Я тяжко вздохнула, а Сонька спросила как-то вяло:

— Это ты или не ты?

— Ну, я. Как там дела у русской аристократии?

— А мне откуда знать?

— Что ж так?

— А вот так. Меня сейчас занимают другие мысли. Вот, кпримеру, для чего мы пришли в этот мир?

— Ты прямо сейчас хочешь это выяснить? —поинтересовалась я. Сонька обиженно засопела.

— Дура ты бесчувственная. У меня депрессия.

— Не знаю такого слова.

— Все ты знаешь.

— Слушай, а кто за звонок платить будет?