Клан душегубов - Алексей Петрухин Страница 7

Опять все сводится к свету. Все светлое – стремится к свету, все темное – к себе подобному. Как же все-таки все на свете стройно, правильно устроено, если вдуматься. Почему не получается так же правильно и стройно организовать хотя бы свой рабочий день? Интересно, приходила ли хоть раз такая мысль Вершинину, в его крепкую, избегаемую сомнений голову? Нет.

* * *

Через три месяца после своего нового назначения Вершинин перестал бывать дома неделями. Он это вспомнил потому, что вдруг ясно увидел свою дочь, кричавшую на него:

– Пап, после этого дебильного твоего повышения! Три месяца прошло! А посмотри! На кого ты стал похож! Ты не ночуешь дома – сколько уже, а?! Ты не живешь с нами – неделями!

Он вспомнил, как дочка кричала и плакала, а он ничего тогда не сказал, думая про себя, что она еще маленькая и просто не понимает, как это важно – работа.

Потом служебный кабинет Вершинина начал обрастать вещами, не имевшими, собственно говоря, к службе никакого отношения: постельное белье, домашние тапочки, полотенце, зубные щетка и паста, носки и прочее – вот далеко не полный перечень предметов неуставного характера. Кабинет стал его домом.

Потом случилась трагедия. Вернее, авария, которая сама по себе не была трагедией. Его жена попала под машину, но осталась жива, всего один перелом, да и тот, вроде бы, простой, ну, плюс ушибы, сотрясение – такой диагноз в мире, в котором под колесами гибнут целые города, не означает трагедии. Ее положили в больницу, он, конечно, ездил к ней, еще сильнее опаздывая на последующие встречи по работе. Однажды даже не доехал до нее. И на встречу с информатором-наркодилером так и пришел – с цветами и мандаринами. Жена тогда очень обиделась.

Потом врач вдруг сказал ему, что вынужден оставить жену еще на две недели – начались какие-то осложнения с легкими, вероятно, в результате ушиба грудной клетки.

Так в жизнь его семьи, в жизнь самого Вершинина вошла больница, этот кошмарный объект, который он ненавидел. Жена пролежала, в общей сложности, полтора месяца, но от этого не выздоровела. Скорее, наоборот, очень изменилась. Глаза стали пустыми. Она уже ничего не говорила, когда он не успевал заехать к ней. Вернее, просто равнодушно бросала: «А, ты... Привет», когда на следующий день он приезжал с цветами и неизменно с идиотскими мандаринами.

Это его дочка так сказала: «Пап, ты бы придумал хоть что-нибудь новое! Мандарины эти идиотские!» Одновременно – вдруг, как-то сразу, в один день, и, как назло, именно в это время – стала взрослой дочь. Вершинину пришлось узнать, что мировой наркотрафик порой ничто в сравнении с проблемами переходного возраста. Ему, Вершинину, можно сказать, грозе преступного мира, она заявляла: «Папа, ну ты что, совсем, да? Ни бум-бум, да? Пап, ты лучше молчи, а то как скажешь, мне прям стыдно за тебя... Пап, как тебе это объяснить, блин, даже не знаю, ты вряд ли поймешь...»

Теперь, уткнувшись в потрескавшийся старый диван, Вершинин пытался привести свои мысли хоть в какой-нибудь порядок. Пытался понять – почему, когда дела на работе, казалось бы, пошли в гору и он даже раздал часть мелких долгов, которые сопровождали его всю жизнь, как слепни – деревенского коня, почему именно в этот момент они тут же обрушились с этой горы. Хотя ему было трудно себя в чем-то обвинить.

* * *

Это всегда так, это меня не удивляет. Человеку всегда трудно себя обвинить. Каждый человек – суровый обвинитель, если речь идет о другом человеке, и все мы – блестящие адвокаты для самих себя. Почему? Потому что других мы видим со стороны, а себя – нет. Это верно, но это только часть правды. Все дело в любви – каждый любит себя гораздо больше, чем других. А разве можно обвинять того, кого любишь? Когда так любишь, прощаешь все. Трудно, правда, назвать Вершинина себялюбцем, да и в эту яму, я знаю, он попал не из-за яростной любви к себе.

Вообще, тут что-то не так. Есть причина, по которой неприятности у него начались именно тогда, когда он стал что-то решать, что-то значить в Управлении. Стал влиятельной фигурой – и тут же был опутан сетью проблем. Кто-то грамотно спланировал эти неприятности? Возможно. Но кто?

* * *

Вершинин решительно отказывался себя в чем-то обвинить. Ну что, что сделал не так? Мало или, может быть, плохо работал? Нет. Работал много и, в общем, хорошо, что бы там кто ни говорил. Мало уделял времени жене и дочке? Ну, уделял, сколько мог. Не предпочитал ведь уделять его развлечениям и праздности, бутылке или симпатичным девчонкам, которых в секретариате Управления, кстати, было немало, и многие, между прочим, провожали плечистую фигуру Вершинина восхищенными взглядами. Ничего такого себе не позволял. Работа – дом. А потом и вовсе формула сократилась: работа – работа. Так, может быть, тут и искать ответ? В работе?

Вершинин успел подумать, что, пожалуй, он близок к ответу и, пожалуй, что ни говори, он тоже мог бы стать хорошим аналитиком, если бы не считал, что на хрен вообще нужна эта хрень, но развить эту перспективную мысль не успел, потому что глупо провалился в сон.

Он уже крепко спал, когда в темноте, в двух шагах от него, вспыхнул луч фонарика. Кто-то тихо вошел в кабинет и бесшумно, как тень, скользнул по нему, стараясь лучом не попасть на спящего на диване Вершинина. Движения луча были уверенными, но торопливыми, из чего можно заключить, что незнакомец не знал точного местонахождения предмета или предметов, которые искал, и спешил, понимая, что пробуждение Вершинина означает катастрофу.

Луч погас почти одновременно с резким звуком телефонного звонка.

Вершинин проснулся не сразу, поэтому у незнакомца было время, чтобы спрятаться за шкаф.

В темноте сначала что-то грохнулось, потом зажегся неяркий свет настольной лампы, и, нащупав телефонную трубку, Вершинин поднял ее.

– Да? Да, это я. Какой клерк? Вы куда звоните? Чего?! Я не знаю никакого клерка. И вообще, я ненавижу банковских работников. Какие двести тысяч? На каком стадионе? Ты че, разбудил меня и прикалываешься надо мной, что ли?! Я щас вот вычислю, откуда звонишь, и засуну тебе трубку... – На последнее замечание трубка ответила испуганно короткими гудками. – Совсем охренели, что ли! – свирепо буркнул он и снова упал на диван, а еще через пять минут уже спал сном уставшего праведника.

Незнакомец мгновенно испарился из кабинета.

Ему предложили деньги, я знаю. Это серьезная вещь – деньги. О том, что такое деньги, написаны тысячи трудов экономистами, тысячи книг романистами. А что я сегодня об этом думаю? Наверное, я должен сказать, хотя бы сам себе. Деньги – это... В двух словах и не скажешь. Ну, ладно, попробую в нескольких предложениях. Деньги – это как бы суть сегодняшнего мира, его цель. Почему сегодняшнего? А что, в каком-нибудь Древнем Египте или Вавилоне было не так? Да точно так же. Всегда было так. С тех пор как мир существует в том виде, в котором он существует – как мир обмена ценностями и их накопления, с тех пор как накопивший их в большом количестве считается удачно прожившим жизнь, то есть всегда – всегда все так и было. Деньги – не просто мера обмена и какого-то там товарооборота, об этом кому интересно – идите к Марксу. Я просто скажу: деньги – это цель. У каждого человека должна быть цель, и не только должна, она обязательно есть. Люди различаются не прочитанными в детстве книгами (или непрочитанными), не ростом и не одежками – они различаются в первую очередь именно целями. А еще точнее, различаются по своему отношению к деньгам – сколько их хотят, что готовы для этого сделать и что сделать не готовы. Если знаешь, как на эти вопросы ответит некий конкретный человек, ты знаешь об этом человеке все. Знаешь его цель – значит, знаешь его суть, чего от него можно ожидать, на что он способен и на что – не способен.