Москаль - Михаил Попов Страница 7

— Тогда я буду смотреть на Лесю, — заявил Дир Сергеевич. — Сподобалась.

Леся даже бровью не повела в ответ. Наверняка ей приходилось выслушивать немало двусмысленностей и сальностей от перебравших гостей. Задетую за живое Оксану взял под опеку Рыбак, сказавший, что поет она «как соловей», а им всем, уже выпившим так много, не помешало бы чуток искусства.

— Заспивай, Оксана!

Этот клич поддержал живее всех Кечин, именно в нем почему–то сильнее всего разгорелась тоска по малороссийской музыке. Оксана «заспивала», и очень даже хорошо. Голос у нее был тонкий, но приятный, и мелодию она вела без единой ошибочки. Обязанности разделились. Леся раз за разом вставала и выходила в сени то за одним, то за другим, ибо петь не умела. Совершала она все эти движения все с тем же одухотворенно–отрешенным видом. И Дир Сергеевич почти непрерывно пожирал ее слезящимися глазами. Ему все в ней нравилось. Нежный овал лица, едва уловимый пушок на щеках, широко расположенные черные очи. На бровях и ресницах была чертова прорва краски, но даже это не убивало ощущение непосредственности и невинности, присущее изначально ее облику. Хотя какая уж тут невинность в ресторанной подавальщице!

Мучительно хотелось сравнить ее с кем–нибудь или с чем–нибудь, без этого впечатление оставалось досадно неполным. Отчасти уже спутанное сознание предъявило кошку Власю из челябинского детства. Смесь абсолютной пластичности и независимости. И тоже с черными глазами. Она позволяла себя тискать, валять, даже таскать за хвост, но всегда вела себя так, будто смотрит на тебя сверху вниз. Не меняя выражения гармоничной, спокойной морды. Неудачное сравнение, хотя в чем–то довольно точное.

И вообще, видит ли Леся, что ее так пристально рассматривают?

Водка исчезала в бутылках совершенно незаметно, как будто всасывалась в дно. Но при такой закуске опьянение медлило, накапливаясь в недрах организма. Порядок за столом потихоньку начинал разваливаться на несколько персональных безумий, а тут еще «спивание» Оксаны, спорадически поддерживаемое рычанием Рыбака.

В какой–то момент Диру Сергеевичу стало обидно за «свою» Лесю. Что она одна на подхвате, а другие только поют. Он не мог сообразить, как можно было бы быстро исправить положение, и придумал только одно — надо придраться к самим песням, и он придрался. Заявил, что они «неправильные».

— Ну что вы поете? «Несе Галя воду»! Кого обрадуешь такими словами? Надо так: несе, пусть все та же Галя, не возражаю, но водку!

В этот самый момент вошла Леся с очередной бутылкой. И совершенно мятежный Бурда зааплодировал этому забавному совпадению.

— «Несе водку Леся!» — усовершенствовал свое предложение Дир Сергеевич, но больше восторгов не последовало, собутыльники отвлеклись. Это перенести было трудно. Он нахмурился, собрался с обрывками мыслей, но больше ни одна украинская песня не поддавалась немедленной переделке. Но он чувствовал, что должен, обязательно должен вернуть себе всеобщее внимание. — И вообще у вас все неправильное. Вот. — Он вытащил из кармана несколько мятых украинских банкнот. Нашел купюру с изображением Шевченко. — Иди сюда.

Леся не торопясь встала, подошла.

— Читай! — велел Дир Сергеевич.

Леся одним взглядом спросила, что читать.

— Вот тут, маленькие буковки, стихи вашего народного поэта. Читай, читай!

Леся медлила, сразу три версии пронеслось в агрессивном сознании «наследника». Она не умеет читать, она плохо видит, она немая! Интересно, что ни одна из них не уменьшила степень интереса к ней. Текст прочла Оксана. Явно грамотная, с острым зрением и не немая девушка, умеющая к тому же петь. Но все эти достоинства ничуть не поворачивали ситуацию в ее пользу.

— «Свою Украйну любить, любить ип… Во время люте, в остатню тяжкую минуту. За нпе Господа молить…»

— И что? — спросил у него Елагин.

— А то, что у Шевченки нет ни одного современного украинского слова. Теперь надо говорить не «любить», а «кахать», не «время», а «час», не «минуту», а «хвылыну», не «молить», а «благать». Получается одно из двух: или Шевченко никакой не украинский поэт, или нет никакого украинского языка. — Дир Сергеевич воспользовался не своим наблюдением, а вытащенным из интернета, но чувствовал себя победителем. Он был убежден, что поразил воображение всех присутствующих, особенно граждан с украинскими корнями. То–то они разбежались — как тараканы. Даже певица удалилась, не говоря уж о молчаливой подруге. — Слушай, Рыбак!

— Да? — наклонил к шефу свою крупную круглую голову единственный в помещении хохол.

И тут Дир Сергеевич поведал ему о своем замысле насчет Леси.

Рыбак чувствовал, что его считают очень виноватым в том, что произошло с Аскольдом Сергеевичем, и готов был, насколько это возможно, заглаживать вину, но все же предложение младшего Мозгалева показалось ему неуместным. Тип предпринятого загула вроде бы не предполагал подобных поворотов. Тут украинская хата, а не подмосковная сауна. Он попробовал отговориться тем, что девушка не из «таких», но «наследник» настаивал: мол, все недотроги просто набивают себе цену.

Тяжело встав, Рыбак вышел. А в это время в компании произошла песенная революция. Кечин, Бурда и Елагин, старавшийся все же пить меньше остальных, запели хором «Прощайте, родимые скалы, на подвиг отчизна зовет…».

Дир Сергеевич откинулся на резную спинку стула и призакрыл глаза. То ли прислушивался к песне, то ли ждал появления Рыбака с новостями.

Елагин внимательно следил за этими переговорами, установление прямого, пусть и пьяного, контакта между Рыбаком и «наследником» не входило в его планы. Непосредственный «доступ к телу» шефа — краеугольный камень любой карьеры в «Стройинжиниринге». Елагин с отвращением вздохнул: о какой ерунде приходится думать на этой работе. Впрочем, надо полагать, всюду одно и то же. Уйти то есть некуда. Знакомое шило менять на сомнительное мыло. Аскольда он хотя бы уважал как сильную, трудовую капиталистическую личность, отчетливо видел, что количество произведенной им полезной работы намного превосходит количество совершаемых барских пакостей. Теперь же, судя по всему, идут другие времена. Младший брат пока показывает себя специалистом лишь по части пьяной дури. А что, собственно говоря, мешает вообще расплеваться с этим миром грязного чистогана?! Теперь, когда и обе жены, и сын прочно ввинчены в заокеанскую жизнь, ему для поддержания своего романтического существования не нужна зарплата начальника службы безопасности. Елагин еще глотнул горилки и с вдохновляющей отчетливостью увидел, что никаких препятствий на новом, светлом пути не обнаруживается. Вот хоть прямо сейчас встань и уйди. Все только обрадуются. И Кечин, и Бурда, и вся директорская шайка там, на Остоженке, не говоря уж о Рыбаке. Спит и чует своей задницей кожу елагинского кресла. Майор всех держал в кулаке. Он даже посмотрел на кулак, сжимающий граненую рюмку. Хорош. Единственное, что мешает разжать его, — Аскольд в темнице. Нельзя бросать человека в таком положении. Вытащу, тогда и уйду, решил майор и снова выпил.