Один шаг между жизнью и смертью - Андрей Воронин Страница 5

Сколько он себя помнил, в крохотной прихожей всегда царил полумрак. Темно здесь было и сейчас, и из этой темноты тянуло сухим теплом и тяжелым сладковатым запахом – не то ладана, не то восковых свечей, не то еще чего-то, имеющего непосредственное отношение к церкви. Втянув ноздрями этот приторный аромат непоправимой беды, Юрий непроизвольно вздрогнул, как от пощечины, и торопливо полез за сигаретами.

– Горе-то какое, – нараспев проговорила, почти пропела у него за спиной соседка, у которой он взял ключ.

– Да, – глухо сказал он, не донеся до рта сигарету. – Спасибо, тетя Маша.

– Да за что спасибо-то? – все тем же причитающим голосом, резавшим слух Юрия, как битое стекло, сказала соседка. Она была пожилая, полненькая, сплошь седая, круглая и крепенькая, как колобок. – Ты, Юрик, если что, заходи. Приготовить там или прибраться…

– Спасибо, – повторил Юрий, по-прежнему стоя к ней спиной.

– А лучше женись, – посоветовала соседка. – Очень покойница убивалась, что ты по сию пору неженатый. Тридцать пять лет уже. Не заметишь, как старость подкрадется. А в старости одному – хуже нету. Стакан воды подать некому…

Юрий снова вздрогнул – на этот раз так сильно, что словоохотливая соседка заметила его движение и спохватилась, что сболтнула лишнее.

– Ну ступай, ступай, – торопливо сказала она. – Отдохни с дороги, рюмочку выпей.., помяни покойницу."

В ее голосе послышались слезливые интонации. Торопливо кивнув на прощание, он шагнул в прихожую и закрыл за собой дверь. Язычок замка знакомо щелкнул. Прислонившись спиной к двери, Юрий наконец закурил и немного постоял, собираясь с мыслями.

Вскоре его глаза привыкли к полумраку, и он без труда различил на стене слева пустую вешалку для одежды, самодельный обувной шкафчик в углу, а справа, на двери совмещенного санузла, – завешенное белой простыней овальное зеркало. Он мог бы и не смотреть по сторонам: все здесь было знакомо до боли, вот только на вешалке раньше висела одежда, а на зеркале, наоборот, ничего не висело, кроме того единственного раза, когда хоронили отца.

Не глядя, он протянул в сторону левую руку и щелкнул старомодным черным выключателем. Под низким потолком тускло вспыхнул пыльный матовый плафон. В последнее время мама часто жаловалась на артрит. Ей трудно было поднимать руки, и пыль копилась на плафоне месяцами.

Взгляд Юрия снова упал на закрытое простыней зеркало. Он взялся за угол простыни и медленно стянул ее на пол, открыв потускневшую от времени поверхность стекла. Юрий не знал, правильно ли поступает, снимая простыню, – он был не силен в тонкостях похоронного протокола, – но белая тряпка резала взгляд сильнее, чем причитания тети Маши. Там, откуда он только что приехал, никто не завешивал зеркал. Ребят просто клали в цинковые ящики и грузили в самолет – всех, кого удавалось найти. Иногда их закапывали в мерзлый каменистый грунт и, если была возможность, давали залп в воздух. А зеркала – нет, не завешивали. Да и не было там никаких зеркал…

Он сделал шаг вперед, чуть не задев плечом вешалку и невольно представив, как намучились те, кто выносил из этой конуры тяжелый гроб. Это наверняка были чужие, совершенно посторонние люди – небритые щуплые мужики со стойким запахом водочного перегара, перекликающиеся сиплыми, слегка приглушенными из уважения к смерти голосами.

Теперь он стоял прямо напротив зеркала и мог видеть себя почти в полный рост. Короткий ежик темных жестких, как проволока, волос, сильно тронутых ранней сединой на висках, выпуклый лоб, а на переносице, вокруг глаз и плотно сжатых губ залегли глубокие тени. Твердое лицо с квадратным подбородком, но не тяжелое, а вот именно твердое, мускулистое. Левое ухо оттопырено немного сильнее, чем правое, на лбу, как след падающей звезды в ночном небе, – тонкий белый шрам, наполовину скрытый волосами. Не красавец, но такие лица, как правило, нравятся женщинам. Под мешковатой матерчатой курткой угадываются широкие плечи, на правом плече ремень тощей сумки с пожитками, рука с сигаретой ни капельки не дрожит – струйка дыма течет кверху ровно, словно из дымохода в тихий морозный день. Глаза сумрачно поблескивают из затопленных тенью глазниц, уголки рта опущены: у человека, опоздавшего на похороны собственной матери, мало причин для веселья.

Он отвернулся от зеркала и, прихрамывая, вошел в комнату. Здесь все осталось как раньше, за исключением запаха, который был здесь еще гуще, чем в прихожей, да того обстоятельства, что любимое мамино кресло напротив старенького телевизора было сдвинуто в сторону и втиснуто в узкую щель между столом и диваном – видимо, оно мешало установить гроб. Юрий огляделся. Так и есть: центр комнаты свободен, а вот и следы от ножек трех табуреток, на которых стоял гроб, глубоко впечатанные в вытертый ворс старого ковра… И запах, черт бы его побрал!

Он рывком раздвинул ветхие от частой стирки шторы и со стуком открыл форточку. В широкий прямоугольный проем хлынул ледяной морозный воздух, показавшийся Юрию чистым и свежим, несмотря на выхлопные газы. Герань на подоконнике вздрогнула от порыва ледяного сквозняка, и Юрий отодвинул ее подальше от форточки, мимоходом заметив, что земля в горшке влажная, – видимо, тетя Маша заходила сюда с утра и полила цветы. Не задумываясь о том, что делает, он стряхнул пепел с сигареты в цветочный горшок и тут же, спохватившись, торопливо присыпал его землей, рассеянно вытерев испачканный палец о полу своей мешковатой куртки. Это было глупо, конечно, но комочек сигаретного пепла в мамином цветочном горшке выглядел кощунственно, словно Юрий всю жизнь ждал момента, когда можно будет без помех стряхивать пепел на корни герани и разбрасывать по углам окурки.

Фарфоровая пепельница, выполненная в форме толстой синей рыбы с позолоченными плавниками и широко разинутым белым ртом, отыскалась на подоконнике в кухне. Она стояла здесь всегда – с тех пор, как ее в незапамятные времена подарили отцу сослуживцы. В ней всегда было полно окурков, но теперь она сияла чистотой, и Юрий раздавил в ней сигарету со смутным чувством вины.

Он вернулся в комнату и наконец-то сбросил с плеча ремень сумки. Лежавший на дне сумки пистолет глухо брякнул о паркетный пол.

– Я вернулся, – громко сказал Юрий.

Пустая однокомнатная квартира ответила ему глухой ватной тишиной, которая поглотила его голос. Бренчавшее этажом выше неумелое пианино и время от времени раздававшийся негромкий металлический стук по трубам парового отопления только подчеркивали эту тишину. Юрий нарочито громко вжикнул “молнией” куртки и бросил осточертевшую хламиду на диван. Нужно было что-то делать с этой тишиной, разительно контрастировавшей со стремительным движением, все еще происходившим внутри его. Он все еще ехал, трясся по бездорожью на продырявленной пулями “Ниве”, маялся в расковырянном прямыми попаданиями терминале аэропорта, ожидая разрешения на вылет и проклиная погоду, летел в содрогающейся от рева двигателей жестянке транспортного самолета и снова несся на машине, на сей раз по забитому транспортом четырехполосному шоссе, а потом по городу, по знакомым улицам и бульварам, уже зная, что безнадежно опоздал, но продолжая торопить и без того нарушающего все мыслимые правила и ограничения таксиста…