Дуэль - Эльмира Нетесова Страница 43

Пахан вылезает из трясины мокрый, грязный. Встреться на пути настоящий болотный лешак, за родного брата признал бы фартового.

Не поверил бы никогда, что перед ним — человек…

А тот, махнув рукой на себя, в сумку смотрит. Нет, в нее вода не попала. Купюры сухие, целые.

Леший этому больше всего рад. Имеются деньги — дышать можно. И, виляя меж кустов, снова идет через тайгу. День, ночь, снова день…

Одежда на нем в панцирь смерзается. Обжигает, дерет тело. Леший торопится. Надо спешить до вечера выбраться к морю. Там отмыться, и прощай, Сахалин, навсегда…

Фартовый замечает, что руки и ноги его отчего-то дрожать начали.

«Экую парашу на колгане держал! Чуть не отбросил копыта. Верняк, приморил бы! Теперь вот клешни дергаются. Но ништяк, к морю прихиляю, все, как ветром, унесет. Линять надо! Шустрее! — подгоняет себя Леший. Но дрожь от ног перешла на тело. Неугомонная, злая. — Покемарить бы с часок. Да где? Накроют мусора, как падлу! И тут же в тюрягу — на досып. Мало не покажется. Хиляй, кент, шевелись, пока дышишь», — уговаривал самого себя. И снова — день, ночь…

Завалы и буреломы вскоре стали крутиться перед глазами. Голова раскалывалась от боли и холода. Хотелось пить. Но ни ручейка, ни лужицы на пути, лишь серая тайга и белый снег смешались в серое месиво.

Леший пошатнулся. Впервые почувствовал, что ему не хватает воздуха.

«Держись, пахан! Чтоб дышалось, надо линять, — уговаривает себя из последних сил. И идет от дерева к дереву, держась за стволы, едва передвигая ноги. — К морю надо, на юг. Сюда, чтоб не сбиться, — разглядывает мох на стволе и убеждает себя, что мох растет на северной стороне ствола, а ему нужно двигаться в обратном направлении. Нужно? А куда идет? Где море? — Сколько еще до моря?» — ухватился за лохматую еловую лапу. И удивился, откуда на ней огонь?

Хотел отойти, чтоб не сгореть. Упал. Ни ноги, ни руки не стали слушаться. В голове шум, в ушах звон, в груди жар…

«Баста! Расклеился. Надо покемарить малость. Сколько уже не спал?» — пытается вспомнить Леший, но не может. Проваливается, словно в яму на той трясине. Там много воды. Пей, сколько хочешь. Ну что за наказанье? Опять овчарка и, как назло, мочится в воду…

«Пить…» — сверлит мозг единственное желание. Вон кто-то льет воду из ведра. Рядом. А ему — не дотянуться.

— Пить, падлы! Я уплачу! Имею башли! Не морите, паскуды! Дайте пить! — кричит Леший, потеряв сознанье…

— Мама! Глянь! Черт! Живой черт! — метнулась от елки девушка и, обхватив мать за плечи, тащит подальше от увиденного.

— Где? — не верит женщина.

— Там, под елкой. Дергается, сдыхает, небось. Видно, и нечистые не вечны.

— Пошли глянем! — осмелела женщина и выглянула из-за кустов.

— Дурная! Кой это черт, коль ни хвоста, ни рогов нет. Мужик какой-то, завалящий. Может, этот, геолух? Глянь, как мается? Захворал. В болото влез где-то. Давай его в избу. Авось, выходим, с Божьей помощью.

Старая лесничиха ловко управлялась. Быстро вытряхнула Лешего из грязной одежонки. Истопленная баня исходила жаром.

— Ты сама его мыть будешь? — удивилась дочь.

— Помирает он, отходит уже. Вовсе худо ему. Грех — не отмыть. Кончается. Видать, не выходится, страдалец, — пожалела женщина. И, положив Лешего на лавку в бане, принялась отмывать, парить мужика.

Когда из-под слоя грязи появились татуировки, головой покачала укоризненно, велела дочери постирать одежду человека, да обувь его помыть и просушить.

Ивановна стегала Лешего березовым веником, вызывая кровь, замерзшую в глубине, к каждой клетке. Обдавала горяченной водой, пеленала в пушистую мыльную иену и снова обливала из таза обжигающей водой и парила, парила, истрепав на Лешем пяток веников.

До самой темноты вытаскивала из болезни за уши. Мочалкой терла так, как в жизни своей никогда не мылся сам.

— Пить, — просил пахан, шевельнув сухими губами.

— Пей, милок! — вливала малиновый чай.

— Пить! — То ли пот, то ли слезы катили по впалым щекам.

— Воды… — шептали блеклые губы…

Ивановна до утра вымоталась вконец. Леший стонал, падал с койки, бредил, кричал. Лесничиха терпеливо выхаживала его.

Фартовый то огнем горел, то дрожал, как в лихорадке. Он не понимал, где он, что с ним, не видел и не слышал никого.

— Кто он есть? Глянь в его сумку! Может, документы там? Не приведись, помрет. Хоть знать имя будем, кого поминать, — сказала лесничиха.

И Настенька, заглянув в сумку, ахнула:

— Деньги! Как много! Небось, миллион целый! Откуда? — удивилась девушка.

— Может, чей-то кассир иль инкассатор, заблукался в тайге. Оклемается, скажет…

— Давай его на печку, на лежанку положим. Там дух теплый. Глядишь, выправится быстрее, — предложила Ивановна и вместе с Настей живо уложила Лешего на печь, задернула лежанку занавеской.

— Ты, смотри, об нем ни слова никому, покуда не очухается. Помни, отца твоего, когда из ссылки сбежал, тоже люди спасли. Чужие. Пусть и скрытно, но цельных десять лет с ними жил. Своей смертью отошел. По-людски.

Этот — не беглый. Иначе, откуда б деньги взял? — говорила Ивановна.

— Может, вор какой или бандит? — поежилась Настя.

— С этого сморчка — бандит, как из моей задницы — соловей. Бандиты не хворают. Их и чума не берет. Потому, как они, родня черта. А этот брат сучка гнилого. Его в карман фартука положить можно и спину не сорвать, — смеялась Ивановна.

— Может, ждут его дома?

— Нехай живым воротится, — перекрестилась лесничиха и снова в этот день парила Лешего в бане. Тот под вечер глаза открывать стал. В них муть исчезать начала.

— Кто ты? — спросил хрипло лесничиху.

— Ивановна я, милок. Тайги тутошней хозяйка.

Леший подумал, что спит. Откуда рядом с ним возьмется баба? Разве за деньги в сиделки? Деньги! — вспомнилось ему мгновенно, и он попытался вскочить, чтобы узнать, где они?

— Ты про сумку не сумлевайся. Вот она. Рядом с тобой. Целехонькая! Сам наладься, выходись, — поняла баба.

— Где я?

— В дому, лесничьем.

— Кто меня сюда приморил?

— Мы с дочкой. Вдвух тебя принесли. Помирал ты совсем. В тайге. Как лешак. Дочка тебя за черта признала. Спужалась насмерть. Все думали, не воротим в свет. Ан оклемался. Все твои хвори в баньке выколотили. Вениками березовыми.

Леший глаза округлил. Бабы его мыли? Ну уж это слишком!

— Тут, кроме вас, возникает кто?

— Никого, голубчик, нету. Тайга здесь глухоманная, крутая! Потому и заблукался ты в ней, как козленок. И не мудро… Не первый и не последний.