«Волос ангела» - Василий Веденеев Страница 4

— То по уложению о наказаниях, действующему в Российской державе, это вечная каторга и отлучение от Церкви. И то в лучшем случае, — закончил за него гость.

— Это нужно нашей империи… — тихо и внушительно сказал хозяин. — А лучшие адвокаты, близорукость полиции и суда — дело мое. И то в случае неудачи. Хотя неудача нам тоже на руку. Важен сам факт! Вам ясно?

— Сроки?

— Чем скорее, тем лучше, мой друг. Я вас не тороплю, вы понимаете сами, но… — хозяин широко развел руками с пухлыми и широкими ладонями, рыже-багрово блеснуло обручальное кольцо. — Что вам понадобится, скажите: деньги, оружие, транспорт. Могу дать все, кроме людей. Люди за вами, мой друг! Немецкие погромы уже не то… Надо что-то посильнее и поскандальнее, чтобы визг в прессе, пена у рта депутатов Думы, шепоток среди обывателей. Чтобы настроение, понимаете, настроение было такое, как нам нужно!

— Понимаю. Пожалуй, такой человек у меня есть, — задумчиво сказал гость. — Хитер, опытен, беспринципен. И специальность у него подходящая — клюквенник.

— Клюквенник? — недоумевающе переспросил хозяин. — Клюква — это ягода. При чем здесь она?

— Жаргон, — с улыбкой пояснил гость, — так в блатном мире называют тех, кто обворовывает церкви. Среди воровской публики тоже имеется своя специализация. Из-за пристрастия к ограблению храмов этого человека прозвали Святым Антонием.

— Вот как? Но это же, как я помню, католический святой?

— Какая разница? Главное — он на это пойдет. Придется, конечно, немного подтолкнуть. Ну да уж…

— Не стесняйтесь. Толкайте… Подумать только — Святой Антоний! — посмеялся хозяин. — Очень занятно. Очень.

Почувствовав перемену в его настроении, гость снова наполнил бокалы.

— А знаете, как они называют пилку, которой перепиливают решетки?

— Нет. Сделайте удовольствие, скажите.

— «Волос ангела».

— Романтично… — хозяин пожевал губами, потянулся за новой сигарой. — Непонятный народ. Я имею в виду не этих, «деловых людей», а русских вообще. Иногда я благодарю Всевышнего, что наша империя не имеет с Россией непосредственных границ.

Он поднялся, подошел к окну. В темном стекле, как в зеркале, отразилась его грузная, мешковатая фигура. Где-то в глубине особняка мелодично пробили часы, и тут же им отозвались куранты далеко за Невой, скрытой ночным сумраком.

Большая мягкая рука хозяина кабинета отодвинула тяжелую штору.

— У вас есть зонт? Нет… На улице опять дождь. Слуга проводит вас до извозчика, мой друг…

Из проекта резолюции Циммервальдской левой (проект написан В.И. Лениным. Послужил основой проекта резолюции левых, отклоненного центристским большинством Циммервальдской конференции):

«Современная война порождена империализмом…

Со стороны обеих групп воюющих держав эта война есть война рабовладельцев за сохранение и укрепление рабства: за передел колоний, за „право“ угнетать чужие нации, за привилегии и монополии великодержавного капитала, за увековечение наемного рабства путем раскола рабочих разных стран и реакционного подавления их. Поэтому речи о „защите отечества“ со стороны обеих воюющих групп есть обман народа буржуазией. Ни победа какой бы то ни было группы, ни возврат к status quo не может ни охранить свободы большинства наций мира от империалистского угнетения их горсткой великих держав, ни обеспечить рабочему классу даже теперешних его скромных культурных завоеваний. Эпоха сравнительно мирного капитализма миновала безвозвратно. Империализм несет рабочему классу неслыханное обострение классовой борьбы, нужды, безработицы, дороговизны, гнета трестов, милитаризма, политическую реакцию, которая поднимает голову во всех, даже самых свободных странах…

…война создает революционную ситуацию, порождает революционные настроения и брожения в массах, вызывает повсюду в лучшей части пролетариата сознание гибельности оппортунизма и обостряет борьбу с ним… социалисты не будут обманывать народ надеждой на возможность скорого, сколько-нибудь прочного, демократического, исключающего угнетение наций мира, разоружения и т. п. без революционного низвержения теперешних правительств. Только социальная революция пролетариата открывает дорогу к миру и свободе наций.

Империалистская война открывает собой эру социальной революции. Все объективные условия новейшей эпохи ставят на очередь дня революционную массовую борьбу пролетариата. Долг социалистов — не отказываясь ни от единого средства легальной борьбы рабочего класса, соподчинить их все этой насущной и главнейшей задаче, развивать революционное сознание рабочих, сплачивать их в интернациональной революционной борьбе, поддерживать и двигать вперед всякое революционное выступление, стремиться к превращению империалистской войны между народами в гражданскую войну угнетенных классов против их угнетателей, войну за экспроприацию класса капиталистов, за завоевание политической власти пролетариатом, за осуществление социализма». [2]

* * *

Дождь, дождь, дождь… Казалось, он идет над всем фронтом, над всей Россией, над всем миром. Словно нигде уже не осталось и клочка чистого неба, и люди навсегда забыли его голубизну — только льющаяся сверху вода, только низко идущие тяжелые серые облака.

Почва была глинистой, и дождевая вода скапливалась на дне траншей и окопов, не уходила, застаивалась. Разбитые солдатские сапоги мешали ее с рыжей глиной, обрывками окровавленных бинтов, стреляными гильзами. Пробовали класть мостки из березовых жердей — помогало на день-два, потом они снова тонули в грязи на дне окопов.

Рядовой Федор Греков поднял повыше воротник мокрой шинели, глубже нахлобучил фуражку и притулился к мокрой стенке окопа. Скоро уже, наверное, сменят — не до ночи мокнуть здесь? Надо и обсушиться малость в блиндаже. Пусть там тяжелый сырой дух и так же хлюпает под ногами, но зато не льет сверху.

Со стороны немцев запахло приторно-сладковатым плохим кофе. Голодный спазм сжал желудок. Федор глубоко вздохнул. С подвозом провианта опять были перебои, ели по два-три сухаря в день; утром он уже сжевал один — надо оставить что-то на вечер.

Рядом застучали кресалом по кремню, высекая огонь. Солдаты в траншее закурили, потянуло махоркой, враз перебившей запах немецкого кофе. Под негромкий говор солдат Федор задумался.

Как же далеко Москва, товарищи, родные. Когда же он впервые надолго оставил дом? После того, как его выгнали из университета: за неблагонадежность и участие в студенческих демонстрациях. Мать плакала, отец, всю жизнь копивший деньги на учебу сына и мечтавший видеть его преуспевающим юристом или врачом, закаменел от горя, но слова грубого не сказал, не обидел. Только спросил, положив на стол, покрытый старенькой скатертью, тяжелые рабочие руки:

— Как жить-то теперь будем, сынок?

А вокруг тогда начиналась весна, потянуло лёгким теплом, запушилась верба, жизнь казалась такой долгой-долгой. И все по плечу.