Мертвая хватка - Андрей Воронин Страница 39

Лиха беда начало, так сказать. И пошло, и поехало… Вы-то, как я понимаю, по любую сторону забора королем будете, а мне что тут без вас с вашими деньгами делать?

– Что-то ты, дружок, не то говоришь, – развел руками Букреев. – Говоришь, говоришь, а о чем – не пойму.

Папа Май начал понемногу злиться. "Вот козел, – подумал он. – Ему добра желают, а он корчит из себя святую простоту.

Не понимает он, видите ли! Ничего, сейчас поймешь!"

– Неудобно может получиться, – сказал он, глядя прямо в глаза Алфавиту. – Такой человек, как вы, и вдруг погорит на краже деревца из ботанического сада. Люди не поймут. Авторитет, знаете ли, может пострадать. Вы же сами мне сказочку про Геракла и молодильные яблочки рассказывали. Сами сказали, что такая яблоня на всем свете одна. Яблоня Гесперид. А теперь, типа, не понимаете, о чем я вам толкую. Ну вы же знаете ментов! Они, если по-настоящему захотят, любой клубок распутать могут. А тут, в общем-то, и распутывать нечего. Дерево выкопали, на его место пень воткнули, опилок кругом накрошили – типа, спилил кто-то. Так не позаботились даже пень такой же толщины подобрать! И как только вокруг этого пня кипеж поднялся, тут же его обратно выкопали и спалили от греха подальше. Улик меньше, зато подозрений у Сорокина больше. Называется, перевели стрелки, запорошили ментам глаза! Халтурно кто-то сработал, Антон Евгеньевич. Вы, небось, большие деньги заплатили, а работа сделана из рук вон плохо. Если Сорокин и впрямь начнет по этому делу свидетелей трясти… Не знаю. Может, я обидно говорю, может, вы не привыкли, чтобы вам указывали, но на вашем месте я бы задумался. Прежде всего, повторяю, о собственном авторитете.

– Ты бы, дружок, поменьше мой авторитет трогал, – ласково сказал Букреев, и папа Май почувствовал, что внутри этой его ласковости, как стальной клинок в мягких ножнах, скрывается холодная угроза. – Какое тебе до него дело, до моего авторитета? Где ты, а где мой авторитет…

– Извините, – сказал Майков, вложив в это слово как можно больше холодной твердости. Он должен был оставаться твердым и независимым хотя бы внешне, чтобы не превратиться в мальчика на побегушках у этого чокнутого садовода в законе. – Наверное, это действительно не мое дело. Я хотел как лучше…

– Да, – неожиданно меняя тон, перебил его Букреев. – Да, ты прав, Виктор, и прощения тебе просить не за что. Это я должен извиняться. Спасибо тебе за заботу. За информацию тоже спасибо. Вот ведь идиоты криворукие! Ничего нельзя поручить, буквально ничего! Да, брат, и на старуху бывает проруха. Представляешь, не смог удержаться. Ты ведь не коллекционер? Ну, тогда тебе меня не понять. Настоящий коллекционер душу дьяволу готов продать за какую-нибудь безделушку, а настоящий садовод – это, Виктор, еще хуже, чем коллекционер, потому что дело он имеет не с мертвыми вещами, а с живой природой. Дерево – как ребенок. Его вырастить надо, выходить, выкормить, воспитать, чтобы из него что-то путное вышло, а не урод корявый, не растопыря какая-нибудь, на которую смотреть противно. А как наше государство детей воспитывает, не тебе рассказывать. Ребенок в семье должен расти, в заботе, в ласке. А человек, который за этой яблонькой ухаживал, погиб. Да не смотри ты на меня так, я тут ни при чем. Под машину он попал. Случайно. Осиротело деревце. А я его, можно сказать, не украл, а усыновил. Но ты, конечно, прав, мусорам это все безразлично. Они, волки позорные, богу свечку поставят, если найдут, чем меня зацепить. А я за проволоку не хочу. Года мои не те – за проволокой сидеть. Да и на кого я сад оставлю? В общем, спасибо.

Не волнуйся, я приму меры. Дело не пострадает, это я тебе гарантирую.

– Именно это я и хотел от вас услышать. – Майков солидно наклонил голову и сделал микроскопический глоток из своего стакана. – В конце концов, главное – это дело.

– С этим я мог бы поспорить, – возразил Букреев, – но не стану. Теоретические споры плохи тем, что отнимают массу времени, и никакая истина в них, увы, не рождается.

Майков понял намек. Он потушил в пепельнице сигарету, отодвинул в сторону стакан и решительно поднялся.

– Хорошо тут у вас, – сказал он. – Так бы и сидел круглые сутки. Но это, увы, мечты. Дела! Труба зовет, так сказать.

Вынужден извиниться и откланяться. Надо бежать.

– Да и мне с тобой приятно, – тоже вставая, сказал Букреев. – Есть, по крайней мере, с кем поговорить, поделиться…

Не с охраной же мне беседовать! И потом, ты парень умный, воспитанный и наверняка понимаешь, что содержание наших с тобой бесед никого, кроме нас двоих, не касается.

– Разумеется, – сказал Майков.

А что еще он мог сказать? Видно, Алфавит все-таки считал, что он может проговориться, раз с таким упорством напоминал ему о том, что молчание – золото.

Покидая участок Букреева, папа Май между делом подумал, что Алфавит когда-нибудь плохо кончит. Человек его профессии не должен иметь слишком сильных привязанностей. Привязанность – она и есть привязанность. Получается, ты к чему-то привязан, как Тузик к будке, прикован, как каторжник к своему ядру. А с ядром в случае чего не очень-то побежишь. И уж тем более с будкой…

* * *

Александр Иванович Егоров покинул свой кабинет ровно в восемнадцать ноль-ноль, строго по регламенту. Секретарша была на своем месте, в приемной. Без дела она не сидела.

Ее пальцы с бешеной скоростью порхали по клавишам электрической печатной машинки, и та отзывалась дробным стуком, жужжанием и звяканьем. При появлении Александра Ивановича секретарша прервала работу и встала.

– Сидите, сидите, – благодушно разрешил Егоров, который потратил немало времени и сил, чтобы как следует выдрессировать подчиненных, совершенно распустившихся при его предшественнике, покойном профессоре Азизбекове. – Закончите печатать, и можете быть свободны. До свидания.

– До свидания, Александр Иванович, – сказала секретарша, снова принимаясь неистово барабанить по клавишам. – У, змей гладкий! – с ненавистью процедила она, когда за Егоровым закрылась дверь приемной.

Александр Иванович не слышал этого замечания, но предполагал, что секретарша вполне могла обронить что-нибудь подобное. Для Егорова не было секретом, что в коллективе его не слишком жалуют. Он не особенно волновался по этому поводу: во-первых, новое начальство всегда вызывает у подчиненных определенное отталкивание, отторжение и глухое недовольство, которое со временем проходит. А во-вторых, какое ему дело до чьей-то там нелюбви? Взаимоотношения в трудовом коллективе должны строиться не на любви, а на правилах трудовой дисциплины. Любовь – это, как говорится, для дома, для семьи, а на рабочем месте сантиментам не место.

О, разумеется, они недовольны! Покойный Азизбеков, земля ему пухом, был, конечно, талантливым ученым и настоящим энтузиастом своего дела, но при этом, увы, никуда не годным организатором. Он как раз считал, что для сотрудников ботанического сада сантименты едва ли не важнее знаний, не говоря уже о трудовой дисциплине. Растениям-де любовь и ласка нужнее удобрений, растения-де все понимают, все чувствуют и, как умеют, платят добром за добро. Подобные бредни годились для старшей группы детского сада, но никак не для коллектива, состоящего из взрослых людей и призванного решать вполне конкретные задачи – научные, производственные и эстетические. И зарабатывать деньги, между прочим…