Изгои - Эльмира Нетесова Страница 39

В ту первую ночь он лег в подвале на батареях, на куче старого тряпья. Не спалось. Он ворочался с боку на бок, иногда вставал покурить.

Иван! Не дергайся! Смирись! Ведь кто его знает, может, только теперь познаешь счастье? Ить от хомута избавился. Семья — это кандалы, вечные заботы, воз проблем. Ты тащил на себе все! Теперь ничего нет! Свобода! Ты не нужен им! Вот и отдыхай от кровососов! Иль привык? Да лучше нищим жить, чем так, как ты дышал. Сам себе не нужен — все для них! Переведи дух и оглядись! Человеком себя ощути! Мы ить тоже страдали, как и ты! Нынче поумнели. Никого из нас в семью на аркане не затянешь. Клянусь своими лысыми мудями, лучше в петлю башкой, чем свою волю на тарелку супа променяю! Возьми себя в руки, будь мужиком. И не мучайся памятью! От нее лишь башка трещит. Бомжи — самые счастливые люди в целом свете! Нам никто не указ. Сами себе хозяева. Коль здесь приживешься, значит, ты — человек! — говорил седой старый бомж, высунув из-под тряпья морщинистое маленькое лицо, похожее на усохшую тыкву.

На третий день Иван Васильевич обнаружил у себя вшей и испугался.

Ты чего? Вошки, блошки, мандавошки — наши младшие братья! Поверь, они не высосут столько крови, сколько баба выпила! — хохотали мужики, почесываясь ежеминутно.

С ним делились всем, что имели, крали, меняли, выпрашивали.

Поначалу болел желудок, тошнило от запахов, случалось, рвало. Потом начал привыкать, втягиваться.

Милиция гоняла бомжей из подвалов и чердаков, с дач, грозила упечь в каталажку. Иногда бомжей били. И устав от всего они ушли на свалку, подальше от города и горожан.

Постепенно привык человек к налетам на дачи и участки. Приносил картошку и яблоки, лук и капусту.

Даже кур уволок с одной дачи. За это и назвали его Шнырем.

Иван Васильевич тяжело отвыкал от семьи. Месяца три звал во сне жену и детей, но они не услышали. А через год, казалось, совсем их забыл. Старался не появляться поблизости, чтоб не столкнуться ненароком. Но однажды увидел дочь, гуляющую в парке с парнем. Тот целовал ее, а потом… привел на уединенную скамью в кусты. Повалил грубо, неожиданно. Дочь не успела вскочить, но обеими ногами поддела в пах.

Дура ты, пещерная! Уходи! Не нужна ты мне! Старая метелка! — сказал, еле разогнувшись. Дочь плакала.

Ивану Васильевичу так хотелось подойти, утешить, успокоить, но сдержался. Вспомнил некстати, как когда-то она обозвала его. Теперь сама получила…

Кому ты нужна? Скоро четвертак! А тебя никто не ломанул! Никому не нужна. Теперь девки умнее: не засиживаются. Да и ты за что держишься, старая плесень? — говорил парень, смеясь в лицо.

Дочь поспешно встала. Когда она вышла на аллею, нагнал парня Иван Васильевич, сшиб с ног и отметелил так, что тот до самого утра провалялся на земле.

Но после той встречи никогда не появлялся в том парке. Однажды видел мельком Марию. Та несла с базара тяжеленные сумки. Ей никто не помог.

Иван Васильевич, глянув ей вслед, лишь головой качал. Когда-то на базар они ходили лишь вдвоем. Он никогда не давал жене носить тяжелое.

Ну что, мужики? Скоро Новый Год! И мы его отметим! Постарайтесь с харчишками! — напомнил бомжам самый старший из них, Кузьмич.

Вот у кого учись! Ему за семьдесят, он же еще нас переплюнет! Сам в бомжи слинял. От бабки и внуков. Заели деда вовсе. Довели до чахотки и в сарай прогнали жить. Так он отмочил: пенсию на книжку перевел, а сам к нам сорвался, мол, коль сдохну, так середь людей, а не в говне. И чтоб ты думал? Болезнь от него отступилась. Прошла. А ведь он, когда пришел, кровью харкался. Нынче забыл про чахотку, хоть и жрет, что попало, все подряд, и выпивает, и махру курит. Видать, туберкулез лишь семейных гложет, бомжей боится, — смеялись мужики.

Казалось, Ивана Васильевича недуги тоже опасались, но на Новый Год свалило и его: поднялась температура, разболелась голова, дышать было нечем. На третий день сознанье потерял: не знал, не помнил, что кричал. Бомжи, сгрудившись в кучу, спасали мужика. Натирали водкой докрасна. Вливали в пересохший рот добытую с таким трудом самогонку. Заставляли глотать. Надели на него все теплое, собрав у всех последнее. Даже ноги растерли самогонкой так, что от них до утра шел стойкий запах.

Кузьмич! Чего ты там присох в ногах?

Нанюхался, теперь закусываю! Не пропадать же добру! — хохотал старик, забросив в щербатый рот головку лука.

Маша! Машенька! — кричал Шнырь, забыв в болезни, что семья давно отреклась от него. Ее не вернуть, сколько ни кричи. Не дозваться, не вымолить сострадания у потерявших тепло.

Доченька моя! Не верь! Ты красивая. Не ходи в

парк!

Чего это он несет? — удивлялись бомжи.

Хворь в семью закинула! Ненадолго! Силы точит. Оно завсегда так-то! От болезни как и от бабы отвязаться тяжко, но надо! Плесни ему еще самогонки в горло! На-ка вот мою! Нехай живет мужик. Ни то не отвяжется от болячек. Они и в земь загнать могут, неровен час.

Лишь через неделю пришел в себя человек. Болезнь сдалась. Никто из бомжей не сказал, как лечили его, как трудно было вырвать его из лап смерти.

Даже по пьянке никто не проговорился, как звал он к себе жену и дочь.

Каждый понимал, что поневоле, даже через много лет и бед, живут в сердце и памяти родные. Хорошие иль плохие, их дала судьба на всю оставшуюся жизнь. А своим болезням и снам не прикажешь.

Иван Васильевич всего за год узнал город так, как не постиг его за всю прежнюю жизнь.

Он точно определял время, не имея часов. Знал, где сегодня выбросят весь мусор с рынков. А там, если покопаться, можно много чего найти не на один ужин бомжам.

Он сумел не только ужиться, а понять каждого бомжа. И то, что еще недавно казалось диким, стало простым и понятным.

Трудно было начинать. Когда втянулся, жизнь показалась несложной и объяснимой. И совесть перестала терзать.

Вот ты, Иван, думаешь, нам легко было? Мы тоже не родились на свалке бомжами. Сюда не с добра пришли. Другого хода не было. Разве руки на себя наложить на радость бабам! Они так бы и трепались, мол, вот, погляньте, без меня дышать не сумел, пропащий! А вот им всем! — отмерил бомж по локоть. Он и не знал, что каждую ночь во сне звал свою бабку, называя ее так ласково, как когда-то в молодости. Она ушла, а память осталась. И, отбросив обиды и унижения, продолжала любить и в старости, живя в сердце человека своей судьбой и наказанием.

Иван Васильевич даже не пытался узнать что- нибудь о своей семье. Он заставлял себя забыть ее. И беспощадное время помогало лучше всех.

Среди бездомных, как в куче мусора, не все были алкашами, ворами, распутниками. Кого только не приютила городская свалка. Все бывшие… Даже из тех, кто занимал высокие посты. И женщины… Какие совсем недавно считались самыми умными и красивыми во всем городе.

Вот и эта… Отказала когда-то Ивану Васильевичу, не взяла на работу, а через год сама стала бомжей.