Век испытаний - Сергей Богачев Страница 3

Толпа загудела грозным басом мужиков. Из этого шума вырывались проклятия и угрозы, кое-кто сжал кулаки и был готов прямо сейчас идти мстить, но пока рабочие советовались, что делать, мастер ретировался. Дальше всё произошло по законам толпы. В этот момент её возглавить было некому, и она разошлась, бурча и матерясь, но уж точно — это на время.

Отцу ответить было нечего. Во всех этих бурях семнадцатого года он устал уже разбираться. Одно только то, что царь отрёкся от престола, многих поставило в тупик: «Без царя в голове? Как теперь жить?» Однако Трофим Черепанов был не из тех, кто поддался панике, он видел своё предназначение в работе, исправно трудился, кормил семью и свято верил в то, что его и всю семью Черепановых эти шторма минуют. Тем более впечатляющий эффект произвело на него выступление сына.

— Ты чего это задумал, Пашка? — Трофим не привык позволять вольностей в семье и не понимал, куда клонит сын. Было очень похоже на то, что привычный уклад жизни ломался, а старшему Черепанову это было не по душе.

Павел встал, одёрнул пиджак таким образом, будто перед ним был большой начальник (собственно, так и было до сих пор — отец для всех был непререкаемым авторитетом), и, выдохнув, произнёс главное:

— С завода я ухожу. К большевикам подамся.

В комнате воцарилось молчание. Отец опустил взгляд, но теперь он не выглядел взбешённым. Скорее растерянным. Момент, когда сын станет сам принимать решения, наступил. Именно об этом сейчас думал Трофим Черепанов: «Не этого ли я хотел? Не об этом ли я мечтал? Он повзрослел».

Отец опёрся двумя руками о стол и медленно поднялся, чтобы огласить своё решение:

— Раз ты решил, так тому и быть. Твоя судьба, твоя жизнь… Я у тебя за спиной стоять всё время не смогу, да и время такое пришло — многого не понимаю. Ты только пообещай мне и матери, что жить будешь по чести. Кто за справедливость — тот всегда прав. Честь, это когда тебе не стыдно за самого себя, когда уважают и друзья, и враги. Черепановы никогда не воровали, не трусили и друзей в беде не бросали. Забудешь об этом, дашь слабину — фамилию опозоришь. Просто всегда об этом помни.

Сын обнял отца так крепко, как мог:

— Не опозорю, отец. Обещаю тебе! — Павел взял на себя это обязательство, но даже не мог себе представить, насколько сложно будет его сдержать в дальнейшем.

С того дня образ жизни Павла Черепанова резко изменился. Дядька Степан, большевик с паровозостроительного завода, на следующий же день представил своего племянника товарищам.

В просторном зале, предназначенном для заседаний разного уровня, но всё больше официальных, на втором этаже здания заводоуправления Гельферих-Саде собралась довольно пёстрая публика: здесь можно было наблюдать и крепких мужиков пролетарской наружности, и щуплых интеллигентов в пенсне, присутствовали даже несколько женщин, которые, не стесняясь мужского общества, дымили папиросами наравне с ними.

Этот зал не предназначался для подобных обществ, тем более что с некоторых пор слово «большевик» вызывало аллергию не только у жандармерии и филёров охранки (во время наших событий в Харькове охранное отделение уже упразднили, но ненависть осталась — враг, он и есть враг), но и стало головной болью собственников, банкиров и прочих предприимчивых людей разного уровня. Поэтому было анонсировано собрание благотворительного общества. Через подставных, приличного вида, заказчиков была внесена оплата за аренду зала на два часа. Управляющий сильно не церемонился и, получив получасовую таксу в отдельный ящичек стола, согласился с тем, что благотворительность нынче, в такое тяжёлое для страны время, явление редкое и очень полезное, но, к большому его сожалению, не сможет проинспектировать лично проведение почтенного собрания. Единственное, в чём не ошибся управляющий, так это в том, что время таки было тяжёлое.

В пёстрой картине начала ХХ века ещё не было понятно, куда идёт Россия, с кем и за кем. Был нарушен обычный уклад жизни. Нарушен он был представлениями многих романтиков о том, что причиной всех несправедливостей являются царь и война. Германская война четыре года грызла вшами европейские армии, дала сверхприбыли промышленникам всех сторон, она подняла патриотические настроения на небывалый уровень, а потом с такой же лёгкостью обернула эти настроения против предметов своего обожания.

Двоюродные братья — Николай II, Георг V и Вильгельм обменивались телеграммами, в которых обращались друг с другом по-братски, на ты, сообщая о своих намерениях передвинуть войска. «Твой любящий Ники», «Твой преданный Ники» — так подписывал император России свои послания брату в Германию. Телеграммы, конечно, доходили, но ничего этот дружественный тон не изменил. Германии было тесно в центре Европы, она посчитала, что для её гардероба этот шкафчик уже мал и потому придётся брату Ники испортить жизнь на некоторое время. В результате два брата, похожие настолько, что поставь их на параде перед войсками в одинаковых мундирах — строй не разобрал бы, кто есть кто, — Николай и Георг объединились в своих стремлениях усмирить своего старшего — Вильгельма. Ценой братских распрей станут миллионы жизней с обеих сторон. Ну и Ники потеряет всё — империю, титул, семью, жизнь.

Водоворот

Верхняя одежда была повешена на крюки, прибитые на стене при входе, там же, на полке, были сложены головные уборы разных мастей. Появление Черепановых будто никто и не заметил (так показалось Павлу) — люди продолжали увлечённо дискутировать, кто-то не отрывался от газеты «Донецкий пролетарий», благо стопка свежего номера лежала в углу на столе и была доступна всем желающим. Дверь не закрывалась — люди сновали туда-сюда с деловым видом и, встретившись взглядом со Степаном Черепановым, как правило, подавали руку и сдержанно здоровались. К назначенному времени народу становилось всё больше, и молодой человек преподавательского вида, одетый в китель инженера, громко постучал по графину с водой:

— Товарищи, просьба рассаживаться по местам!

Пашка проследовал за дядькой Степаном, который уверенно прошёл во второй ряд, где они заняли крайние два места. На небольшом подиуме в том месте, где могла быть сцена, стоял массивный стол, покрытый красной тканью. Отрез был настолько большим, что своими краями спускался до пола, не позволяя из зала рассмотреть ног сидящих в президиуме. На самом столе находился тот самый одинокий графин в компании двух перевёрнутых вверх дном стаканов.

— Генрих Шпилевский. — Степан толкнул локтем племянника, который разглядывал с интересом членов этого схода.

До сих пор Павел не имел чести бывать в подобном обществе. Его круг общения ограничивался цеховыми рабочими, мастерами, и изредка он бывал в заводоуправлении. Изредка настолько, что чувствовал себя там неуютно и неуверенно. Все эти кители и пенсне делали людей неискренними. Стёклышки Пашка вообще ненавидел: он отличался остротой зрения и мог прочесть любой печатный текст с расстояния трёх шагов, а о вывесках и речи не могло быть — в своё время сорванец Черепанов, как стал познавать грамоту, так стал бегать по незнакомым улицам в поисках новых вывесок. Становился на противоположной стороне улицы и, пальчиком провожая взгляд, вычитывал: «Скорняжная мастерская», «Рыба и морския деликатесы», «Кондитерская». Обычно после таких самостоятельных выходов в люди для самообразования Пашка получал взбучку от отца за долгое отсутствие. А в том ненавистном заводоуправлении Павел утвердился в своей нелюбви к пенсне и любой другой оптике: как правило, его посылали «в управу» с какой-нибудь отчётной бумагой или ещё чего хуже — письменным прошением. Так обязательно судьба заносила Пашку к какому-нибудь очкарику. И всегда ответ был отрицательным, но что заметил смекалистый Пашка — так это утончённое издевательство клерков. В цеху всё было просто: «нет» это значило только «нет». Особо настырных посылали в известные места, даже не отвлекаясь от основного дела, а этот, в мундире, сначала медленно вставал из-за обшарпанного стола, за которым прохудился до дыр в локтях не один рукав, а десятки; потом, с чувством такого превосходства, какое имеет только поп на Пасху, он, этот плюгавенький очкарик, подходил и снимал пенсне. Медленно, с такой себе театральной паузой, повернувшись к просителю и тем боком мундира, и этим, он доставал из кармана носовой платок и принимался тщательно протирать свою и без того стерильную оптику. В этом месте Пашка, у которого всегда земля горела под ногами от скорости передвижения по заводу, у которого ещё десять таких бумаг было в руках, как правило, начинал закипать. Но показать он этого не мог никак, потому как был не из той касты. И вот такой самовлюблённый павлин (а почти в каждом кабинете управы такой находился обязательно), зацепив за переносицу пенсне, соблаговолил молвить: «Не по правилам составлено». Или: «Следует знать форму прошения, стыдно, молодой человек». Вот именно за это Пашка ненавидел владельцев оптических приборов, предназначенных для личного пользования.