Бастион. Война уже началась - Сергей Зверев Страница 27

Но вопрос подразумевал ответ. Хотя бы насквозь формальный.

– А пошел ты, – достойно выкрутился Туманов. И немногословно, буквально десятком рубленых фраз, развил и конкретизировал тему. Наступила щекотливая пауза.

Часовой в дверях от удивления разинул рот. Визави поперхнулся и принялся надуваться, как дирижабль. Одновременно становился красным, точно маков цвет.

– А вот это с вашей стороны крайне неосмотрительно, товарищ старший лейтенант. Вы, по моему глубокому убеждению, не отдаете себе отчет, куда попали…

Табурет сдвинулся с места и начал угрожающе приближаться. Туманов не возражал.

– Вы правы, почтенный, – согласился он. – Не отдаю себе отчет. А как его отдать, этот ваш отчет, если сами не желаете сообщать, куда я попал…

Он был сегодня простой, как зуботычина. За ударом по самолюбию нанес удар по достоинству. Оппонент завизжал, как визжат кастрируемые, и опрокинулся на пол. С этим ясно. Оттолкнувшись от сиденья, он метнулся к двери, провел обманный финт левой. Розовощекий машинально прикрылся автоматом. Тут и свистнули браслеты, пристегнутые к правому запястью. Удар был сроден секущему шашкой. Кусок металла хрястнул по виску, распоров кожу. Охранник заголосил подбитой горлицей. Что ж ты так орешь-то, придурок… Он отшвырнул его с дороги – не видишь, иду? Подхватил автомат и бросился в гущу безнадежности, пинком отворив дверь. Эти двое – со сплющенным достоинством и свежей пробоиной в черепе – уже не волновали. Он мчался по коридору, слабо представляя, что ожидается в будущем. Кто-то, щеголеватый и подтянутый, намеревался выйти в коридор, но отпрянул, благоразумно спасая свои кости. Туманов вырвался на залитое солнцем крыльцо. Елочки, беседка, фрагмент бетонной стены. Видели уже… автотранспортное средство, затянутое тентом. Идеальный денек для выхода из окружения!.. Он помчался саженными скачками по кратчайшему расстоянию. Эйфория билась в голове – он отчетливо видел распахнутую водительскую дверь, приборную панель, ключ в замке зажигания!.. Плюнул автомат – раздраженной очередью. Пули вспороли бетонку под ногами. Он споткнулся и в силу набранной инерции не смог остановиться – летел на «уазик», как Матросов в гололед на амбразуру – растопырив руки, с дико выкаченными глазами. Удар о подножку был неспортивен, он отрубился махом. Успел произнести про себя лишь одно слово – из шести букв, чрезвычайно метко характеризующее ситуацию.

Красилина Д.А.

Умора… Нет никаких староверов. Откуда им взяться? Какой уважающий себя таежник – дитя чистого духа – станет жить в местах, над коими веет проклятье? Ухохочешься. А Гулька – дерьмо. Хотел применить мои незнания, заманил, сыграл в дурочку. Сожри меня медведица, если это не так. Полагал прикинуть обстановку, пошататься вокруг базы, колышки расставить, замерчики там – что, куда, мол, какие дела творятся в местах не столь людимых, а мной примерился прикрыться, покосить под туриста с бабой, дабы не подумали правильно. Откуда я знаю, что он плел дяде Феде за бутылкой водки, когда принял того за простого сельского жителя. Не зря ведь он не взял меня с собой, а оставил в «нумерах» – уставшую, на все согласную. Факт, не зря. А дядя Федя оказался не простым сельским жителем, а всецело посвященным. Не удивлюсь, если он у тутошних в штате. И тащит свою службу как положено, как и дóлжно «самому информированному человеку в Карадыме». Так что извини-подвинься, Гуля, уделали тебя… Умора. И Доброволин – слабак. На поводу у ФСБ пошел. «Маленький звоночек одной дамочке, дорогой друг, – и Родина у вас в неоплатном долгу. А нет – то вы у нее. Выбирайте. Веселый розыгрыш. Она поймет. У нее чувства юмора знаете сколько? Как у всех офицеров и прапорщиков нашей дивизии МВД, вместе взятых. Что она вам сделает? А мы – могём-с… Ну как? Вот и славненько, Игорь Валентинович, вы настоящий патриот». И правильно. Когда я к нему пришла, он удалил из кабинета клиентуру, вырубил интерком, город, мягонько услал секретаршу, а потом заперся и давай убивать меня своим обаянием, покуда у меня труха из головы не полезла… Нет, правда, смешно. По каким-то причинам им нужен был не профессиональный лазутчик, а кулёма без царя в голове вроде меня, от которой ни вреда, ни пользы. Откуда я знаю, зачем. Им виднее… Нет, в самом деле, фельетон. «Жизнь имитирует искусство» называется.

Они что-то добавляли мне в пищу. Или внушали через стенку: гуляй, мол, душа. Моменты прояснения чередовались приступами параноидального веселья. Я стягивала с себя «плащаницу» с номерком, танцевала на ней хали-гали с элементами чаконы, лезла на стенку, каталась по полу, носилась по своей «усыпальнице», оглашая ободранные стены взрывами хохота. Я отмечала это машинально. В моменты спада активности брала обеими руками зеркальце и пялилась в отражение. О, мои радетели сердобольные! – перевести меня в кабинку с зерцалом, видно, было делом технически сложным, и они сами его принесли – маленькое такое, мутное – попутно с плановым ужином. Неспроста, конечно, любой их поступок сознательно и целенаправленно разрушал остатки моей воли, но в те часы я об этом не задумывалась. Я смотрелась в зеркало и не испытывала горя. А надо бы. Из глубин зазеркалья мне подмигивало безумными глазами полумертвое лицо. Во все «места для поцелуев» прочно впечатался чертополох: ссадины красовались на губах, щеках, на подбородке, одна на лбу. На левой скуле саднил отек, на затылке шишка. Да еще эта пьяная дурь в голове – то уходящая, то резво вспыхивающая. Словно что-то сжимало мой череп, напрягало, стягивало, а потом резко отпускало и нагнетало в черепную коробку хмельную жидкость. И я куролесила, давясь от хохота. Ах вы, сени мои, сени…

Что происходило? За ответом не ко мне. Ограниченным участком мозга я понимала – творятся аномальные явления, которые банальным фармавоздействием не объяснишь. Было нечто еще. Иначе откуда эта изматывающая, строгая периодичность? Нажимаем кнопочку – отпуска-аем… Нажимаем – отпуска-аем… Но как бы то ни было, а организм отдавал свое. С каждым приступом мои судороги слабели, хохот делался хрипом, а вместе с усталостью в сознание снисходило просветление. В один из таких периодов я и ощутила, что в казарме не одна. Хлопали двери, отрывисто лаяли команды. По полу шаркали чьи-то ноги. Под дверью заскулили – жалобно, протяжно… Но недолго – звук, похожий на оплеуху, оборвал скулеж, и несчастное создание засеменило прочь, шаркая ногами. Я добралась до кровати, легла. Голова трещала. Суставы изнывали, с тела ручьями лил пот. Пропадало зрение. Солдатик с автоматом уже не подмигивал, он просто исчезал – остались фуражка и автомат, а сам он затушевывался – как человеческий силуэт, уходящий в ночь. Поплыла стена. Взмыли бомбардировщики… Как появились эти двое? Лязгнула дверь? Я не помню…

– Хали-гали, хабанера… – прошептала я. Вроде как поздоровалась. Но они не слышали. Я сама себя не слышала. Силуэты расплывались. Я наводила на них резкость, но получалось только хуже: изображение отъезжало, и визуальная четкость совсем терялась. Но определенно их было двое. Мужчина и женщина. Оба в сером. У женщины – ярко-каштановые волосы. У мужчины – вовсе никаких. Беседуйте на здоровье…

– Вы не боитесь перестараться, Оксана Францевна? – донесся до ушей искаженный голос. Я навострилась. Напряжение глаз дало результат: зрение лучше не стало, но рев бомбардировщиков пошел на убыль. – Она творческая личность. Она нервная личность. Она щуплая, наконец, личность. Не мне вам объяснять, что это значит. Такая может лопнуть на первом же сеансе, согласитесь. Почему бы вам не попробовать с положительных эмоций?