Однажды преступив закон… - Андрей Воронин Страница 26

Такой человек отыскался неожиданно быстро и клюнул буквально на голый крючок. Стоило пошелестеть перед писателем Самойловым веером зеленых банкнот, как тот с готовностью принял наиболее удобную для вылизывания хозяйского седалища позу. Он действительно оказался проституткой в штанах, как и говорили Понтиаку отыскавшие литератора люди, и Понтиак обращался с ним соответственно. Но денег он не жалел, и Самойлов был предан ему душой и телом.

Вскоре, увы, выяснилось, что преданность Самойлова имеет свои минусы. Этот Георгиевский кавалер на поверку оказался тупее барана, и оставалось только гадать, как ему при таких умственных способностях удалось накосить достаточно “капусты” на то, чтобы купить себе Георгиевский Крест, литературную премию и членство в Союзе писателей. Его плешивая голова напоминала Понтиаку чудовищный миксер, внутри которого четкие, идеально простые инструкции перемалывались и смешивались с обрывками других инструкций и вычитанных где-то прописных истин, превращаясь в результате в полное дерьмо, способное вызвать у слушателя лишь жалостливое презрение.

Вот уже несколько месяцев Самойлов с подачи нанятых Понтиаком “экспертов” разыгрывал чеченскую карту. Сочиненная видавшим виды спичрайтером стряпня была густо замешана на национальном самосознании и территориальной целостности великой Российской державы. По большому счету вся эта чепуха косвенно выражала интересы Понтиака: в последнее время чеченские бригады сильно потеснили московскую братву и ни в какую не желали останавливаться на достигнутом. Микроскопическая дырочка, которую эти крысы прогрызли в глубоком кармане Понтиака, вдруг начала расширяться с пугающей скоростью. Понтиак, стиснув зубы, выжидал: начинать широкомасштабную уличную войну ему не хотелось. Он очень рассчитывал на Самойлова и подготовленное им общественное мнение. План, разумеется, был долгоиграющий, с дальним прицелом, но чертов литератор испортил все с самого начала.

Недоумку следовало немедленно вправить мозги, и Понтиак сделал это с присущей ему решительностью, не упустив заодно случая пустить пыль в глаза. Он загрузил свой собственный прогулочный теплоход гостями, шампанским, коньяком и шлюхами и отчалил от пристани, прихватив с собой Самойлова.

Прогулка вышла веселой, и у Понтиака дошли руки до Самойлова только ближе к вечеру, когда литератор уже успел выпить не меньше литра шампанского, основательно разбавив эту шипучку коньяком. Глаза у него были как два оловянных шарика, он заметно покачивался, придерживаясь свободной от бокала рукой за поручень верхней прогулочной палубы, и как-то неестественно держал ноги. Колени у него были плотно сдвинуты, словно господин писатель пытался без помощи рук удержать сползающие штаны, и Понтиак не сразу, но все-таки понял, что Самойлову просто необходимо отлить. С мстительным удовольствием проигнорировав это обстоятельство, Константин Иванович приступил к давно намеченной экзекуции.

– Слушай, ты, Достоевский, – сказал он, нависнув над писателем своей огромной тушей, – ты Тургенева в школе проходил? Я тут недавно классную книжку нарыл. Тебе не попадалась? “Муму” называется. Там про то, как один мужик свою собаку утопил. Взял, падло, собаку, вывез на середину речки, привязал на шею камень и пустил поплавать. Жалостливая книжка. Прямо как в жизни. Я, как прочитал, сразу про тебя вспомнил.

– Это лестно, – деликатно рыгнув в сторонку, пробормотал Самойлов, нетерпеливо переступая ногами. “Интересно, – подумал Понтиак, – попросится он в сортир или прямо тут обмочится?” – Только я не совсем улавливаю, какая тут связь…

– Связь, браток, тут простая, – пророкотал Понтиак, сверкая золотыми зубами в лучах заката. – Ты – моя собака, понял? Пес приблудный, кобель шелудивый. Захочу – утоплю, захочу – с кашей схаваю. Ты что, гнида волосяная, делаешь? Я чем тебе велел заниматься?

Он с глубоким удовлетворением заметил, как затряслась сжимавшая бокал рука Самойлова.

– П-проводить предвыборную агитацию, – слегка запинаясь и трезвея буквально на глазах, ответил Аркадий Игнатьевич. – Взывать к национальному самосознанию великороссов и клеймить позором чеченских бандитов.

– О! – Понтиак значительно поднял кверху жирный палец, на котором блестел перстень. Обомлевшему Самойлову на миг показалось, что палец Понтиака вот-вот проткнет дыру в закате, и оттуда струей брызнет кровь. – Клеймить позором! Бандитов, блин! Чеченских! Ты кто? Ты, сучара подзаборная, писатель, властитель, типа, умов и душ. А ты что делаешь, макака толстозадая? Позавчера предвыборное собрание было. Что ты на нем говорил? Ты хоть помнишь, что ты нес, сказочник ты хренов? Ты же звал лохов идти на рынки, кавказские палатки громить! Ты, козлина плешивая, с трибуны сказал, что чеченов надо мочить. Оно, конечно, надо, но думать своей репой тоже иногда надо!

– Я?! – искренне поразился Самойлов. – Я такое говорил? Не может быть!

Понтиак негромко выматерился, полез во внутренний карман смокинга и сунул почти в лицо Самойлову сложенную вчетверо газету.

– На, блин, читай. Портретом тоже можешь полюбоваться.

На нечеткой газетной фотографии был изображен Аркадий Игнатьевич, запечатленный в тот момент, когда он делал с трибуны неприличный жест: левая рука лежит на сгибе правой, предплечье которой вместе со стиснутой в кулак кистью задорно вскинуто кверху. Разглядывая фото, Самойлов смутно припомнил, что он действительно делал какие-то жесты руками, чтобы усилить впечатление от своей речи. Честно говоря, тот вечер вспоминался как в тумане. Он был страшно возбужден, то и дело прикладывался к своей фляге и все время курил траву. Теперь он с некоторым опозданием понял, что делать это все-таки не стоило'.

Статья, помещенная под фотографией, изобиловала цитатами из предвыборной речи Аркадия Игнатьевича. Из нее следовало, что литератор Самойлов призывает свой электорат объединиться в боевые дружины и совместными усилиями изгнать лиц кавказской национальности сначала из Москвы, а потом и вовсе с лица многострадальной планеты Земля, Тон статьи был довольно сдержанным: видимо, то ли автор, то ли редактор отчасти разделял взгляды лауреата.

– Ну а что такого? – немного придя в себя, обиженным тоном спросил Самойлов, возвращая газету Понтиаку. Понтиак взял у него газету и не глядя швырнул через плечо. Сложенный в несколько раз газетный лист, бешено вращаясь в горизонтальной плоскости, спланировал вниз и беззвучно шлепнулся в пенную кильватерную струю. Розовая от закатного солнца вспененная вода подхватила его, завертела, он несколько раз мелькнул в водовороте, затем всплыл позади теплохода. Самойлов грустно посмотрел ему вслед. Он любил видеть свое имя напечатанным на титульных листах книг и страницах газет. Предвыборные плакаты с той самой фотографией, что стояла на комоде у Тани, ему тоже нравились. – Что такого? – повторил он, борясь с желанием схватиться рукой за то место, которое причиняло ему все возрастающее беспокойство. – В конце концов, публика меня поддержала.., почти вся. И тон статьи вполне нейтральный…

– Коз-зел, – с расстановкой процедил Понтиак. – Значит, так. Завтра после обеда к тебе заедет мой адвокат. Подашь на газету в суд за клевету. Публика – дерьмо, а вот Центризбиркому такая, типа, агитация навряд ли покатит. Не дай Бог, другие газеты за нее ухватятся, а там, глядишь, и эти суки с телевидения подгребут… Они тебя моментом спалят. И тогда я тебя точно закопаю, Мопассан. Ты считал когда-нибудь, сколько я в тебя бабок вбухал? Ты что творишь, вошь лобковая?