Фартовые - Эльмира Нетесова Страница 25

Горелый держал финач наготове, но Привидение был выше его ростом, сильнее, и увертливее, не измотан зоной и бессонными ночами. В темноте он не разглядел лица бегущего. Финка главаря, скользнув в темноте, словно вспышка молнии, загорелась на миг и погасла… в теле беглеца. Тот, сделав последний рывок, царапнул финачем цементный порог подвала, ткнулся в него лицом — в ноги Привидения. Узнав склонившегося над ним, прохрипел:

— Мазила, падлюка, за что?..

Несколько минут он рассказывал своему старому кенту, как и почему оказался в Охе.

Главарь сидел, придерживая его тяжелеющую голову. Горелый плакал, впервые в жизни. Но ведь и отпетым грешникам хочется уйти из жизни кем-то прощенным, а значит, чуть чище, чем был при жизни. Говорят, так легче умереть. И Горелый не стал исключением:

— Не то обидно, кент мой, что пришла мне крышка, а то, что ни за что ты меня пришил. По руке твоей, когда саданул, узнал тебя. Ну, да, может, и лучше здесь, на воле, чем в зоне. Там мы все — звери. Здесь я оттаивать начал. Смех ребятишек слышал. И впервой пожалел, что не оставил после себя кровинку — мальчонку на земле. Так и уйду без следа, не человеком — зверем. Уже не зэк, но и не фартовый. Неузнанным кентом, жмуром по случайности. А жить так охота! Тяжко помирать. Наверно, прежде жизни из меня грехи выходят. От того так

больно. Но сердцу легче становится. Может, очищается оно, шелудивое, от грязи, а? Ты гляди, кентуха мой, не бери крови на душу. При смерти — оно вишь как — все взыщется. И кровь, и боль, и слезы… — задыхался Горелый.

Привидение сидел, не шевелясь.

— Дите чье-то плачет. Слышишь? А может, это мое детство? Э, нет! Это моя душа плачет ребенком. И никто ее не услышит нынче. Найдут утром мусора. Сфотографируют, в картотеке сыщут беглого. Зароют, как пса. А мне так охота услышать над могилой голоса человечьи! Пусть не надо мной. Рядом. Чтоб были они прощеньем мне. Об умершем, пусть он и вор, не надо плохо вспоминать. Ведь так?

— Так, — согласился Привидение.

— Не дай меня легавым. Схорони, как человека, хоть рядом с погостом.

— Сделаю, — пообещал главарь.

— Как легко мне стало. Вот опять мальчонка смеется. Чужой. Ты не мешай ему. Я свое уже отсмеялся, а теперь тот смех оплакиваю. Ведь уходим мы все одинаково. В муках и слезах. Смеется лишь она — смерть. Над всеми, над каждым… Ведь никому не миновать ее разборки…

Привидение посчитал эти последние слова Горелого предсмертным бредом. Но обещание выполнил и в ту же ночь вместе с фартовыми похоронил старого кента на кладбище, положив его под бок недавнему покойнику в свежую могилу. Так, незаметнее, решил Привидение, а вслух сказал негромко:

— Пусть и над ним, не ведая того, поплачут люди. Может, и впрямь от этого на том свете легче становится.

Ничего об этом не сказал он Дамочке. Да и что он поймет в том полубреде, полураскаянии? Ведь уходящий всегда мудрее и чище живущего.

Дамочка, не торопясь, допивал пиво, поглаживая отмытые от крови деньги. Спасен общак. За его утрату дорого заплатил бы он своей «малине». Ведь в него каждый кент вложил свой пот, риск и страх.

— Так кому мы сегодня подарим наш вечер? — тихо вошла в комнату Фея.

— Кто дороже даст, — бросил Дамочка.

— Что-то засиделись мы на хате. Пора бы и прошвырнуться в кабак. Там и горожанам о себе напомним. А может, новых чуваков сфалуем.

— Дождемся вечера.

— Так Привидение — хоть днем иль вечером — в кабак не поведет.

— Почему ж! Бывал он там, — возразил Дамочка.

— Потом за жратву и вино с постелышх высчитал. Жадный, гад. Лопает за троих, а платит, как кастрат.

— Тогда, если приезжие нагрянут, сходи с ними. Я дома нынче хочу побыть, — сказал Колька.

— С чего бы так? Иль на халяву жрать разучился? — изумилась Фея.

— Не хочу, не могу, отоспаться надо, — отказывался Дамочка.

Фея, подумав, решила провести вечер с приезжими ворами из Южного.

Они и впрямь не промедлили с приглашением. И чувихи, намалевавшись, одевшись в облегающие декольтированные платья, гурьбой направились к ресторану, откуда уже доносилась музыка.

Подергивая бедрами, как строевая кобыла под седлом, танцевала твист с лысым мужиком Фея. Вызывая зависть всех городских чуваков, флиртовала с заезжими фартовыми. Старались не отстать от нее и другие чувихи.

С бешеной скоростью в такт музыке крутились зады. Короткие платья чувих задирались, оголяя жирные ноги почти до задницы.

Пляшите, чувихи, пока ноги ходят и задницы вызывают страсть у слюнявых юнцов и дряхлеющих стариков. Для них ваша постыдная обнаженность — кайф.

Трясите грудями, выползающими из декольте зреющим сдобным тестом. Авось, да вспомнит отживающий иную грудь, трепетавшую дыханием от единственного слова, сказанного вслух однажды…

Та девчонка осталась недоступной. Может, потому и помнится до старости.

Пейте, чувихи! Во хмелю даже подростки перестают робеть рядом с вами и, чувствуя себя взрослыми, учатся обращению с тем, что плохо лежит.

Пейте, оскалив ругливые рты, вы не застрянете ни в чьей памяти и сердце. Останетесь тенями желанных, далеких, невозвратных.

Смейтесь, чувихи! Сегодня — с одним, завтра — с другим. Сколько их прошло и пройдет через ваши тела? Смейтесь и над судьбой своей. Ибо увидев ее, столкнувшись с нею однажды в одинокой старости своей, разучитесь смеяться навсегда.

Веселятся чувихи, прожигая еще один день в хмельном угаре. Сколько этих дней прошло без любви? Да и знакома ли она чувихам? Ведь если ее нельзя надеть или проглотить, стоит ли

о ней думать? У всякого веселья — свой срок. Короток он…