До последней капли - Андрей Ильин Страница 22

— Ну, ни пуха ни пера!

И сам себе ответил:

— К черту!

Теперь без страха и сомнений. Теперь сомневаться поздно. Точка возврата пройдена. Тот, кто хотел отказаться, должен был отказаться минуту назад. Теперь на брюхе через бруствер окопа, через проходы, проделанные саперами в минных полях, через грязь и лужи, через замерзшие трупы своих и чужих бойцов. Теперь только вперед. Навстречу неизвестности. Навстречу победе или смерти.

Наше дело правое! Победа будет за нами! Кто не с нами — тот против нас!

С Богом!

— Кис-кис. Васька. Васька. Где ты, Васечка? Иди ко мне…

Лестница — чердак — крыша — чердак — лестница соседнего подъезда.

В полукилометре от конечной остановки автобуса Сан Саныч соорудил в кустах временный тайник. Все ненужные, не используемые в деле вещи и одежду он сложил в сумку и, опустив в небольшую ямку, забросал сверху ветками и листвой. Рядом он закопал свое, завернутое в полиэтиленовый мешок, ветеранское удостоверение. Вообще-то, отправляясь в тыл врага, документы и награды следовало сдавать на хранение старшине. Но старшины у Сан Саныча не было. Его старшина погиб в сорок третьем году в Белоруссии. Еще один в Польше. Еще один…

Некому ему было сдавать документы. В этот поиск Сан Саныч шел один. Без страховки и тылового обеспечения. Он не мог рассчитывать на помощь саперов, артиллерийских и пулеметных расчетов, отвлекающих на себя внимание противника. Не мог надеяться на подсказки партизан и оккупированного населения. На десанты поддержки и заранее оборудованные склады боеприпасов. Он мог рассчитывать только на себя. И еще на везение.

Дождавшись сумерек, Сан Саныч двинулся в сторону объекта. Он шел очень медленно и очень тихо. Он не встречал на своем пути случайных прохожих. Он просто не мог их встретить. Заслышав любой посторонний шорох, он замирал и, определив его источник и направление его движения, заранее сходил в сторону.

Он шел так, как ходят разведчики, которым важно не пройти много, а прийти туда, куда нужно, живыми. Им в отличие от спортсменов медали вручают не за скорость и преодоленные расстояния. За результат. И штрафуют не желтыми карточками, не дисквалификацией — смертью.

Сан Саныч шел медленно, но верно. Иногда он останавливался и отдыхал. Он экономил не только силы, но и влагу собственного организма. У него не было с собой кухонного крана с горячей и холодной водой, чтобы позволить себе роскошь потеть тогда, когда можно этого избежать. Немеренно потеть сейчас — значит мучиться от жажды через час и от холода через два. Влажная одежда плохо держит тепло. Особенно если лежать не на перине на любимом диване, а на голой земле.

До забора Сан Саныч добрался, как и рассчитывал, в полной темноте. Он быстро отыскал намеченный им пролет и, встав на колени, стал ковырять землю саперной лопаткой.

Бог мой! Как же это они в молодости умудрялись в полдня отрывать окопы полного профиля для себя да еще блиндаж для командиров и при этом не утрачивать оптимизма и интереса к окружающей жизни?! Еще и в ближайшую деревню к бабам бегали, чтобы разжиться молочком, самогоном или еще чем-нибудь менее материальным, но не менее существенным. Сейчас Сан Саныч даже без копки окопов и блиндажей до баб не побежал бы. Даже если бы не дальше чем за двадцать метров. И за молоком не побежал бы. И за самогоном. Разве что за валокордином.

Вначале Полковник втыкал лопатку на штык. Потом на полштыка. Потом на треть. Потом скоблил землю, как беззубый старец черствый сухарь единственным сохранившимся зубом. Наверное, он никогда не копал окопов и блиндажей. Наверное, ему это приснилось. Или тогда почва была мягче? Или лопаты острее?..

Пыхтя и прилаживаясь то с одной, то с другой стороны ямы, Сан Саныч выгребал грунт. Если бы он такими вздохами-охами и посторонними шумами сопровождал свою работу на фронте, его бы пристрелили через пятнадцать минут. Своим шумом он привлек бы внимание всех близрасположенных войсковых частей и приданной им тактической авиации. Наверное, его пристрелили бы даже раньше свои, за демаскировку вновь оборудуемой линии обороны. Два с половиной часа, вместо запланированного часа, ушло у Сан Саныча на то, чтобы подрыться под забор. И еще четверть, чтобы протиснуть сквозь него тело. Получившаяся траншея явно не дотягивала до полного профиля.

В ней нельзя было стоять. И сидеть. И даже лежать.

Сан Саныч хотел было задержаться, чтобы увеличить подкоп, но времени на это уже не оставалось. Он и так безнадежно выбился из графика. Надо было наверстывать упущенное.

По другую сторону забора Полковник продвигался ползком. Он ощупывал дорогу впереди себя пальцами, отодвигал, отбрасывал случайные сухие ветки и сучки, которые могли хрустнуть под его весом. Он огибал лужи и участки открытой земли, на которых мог остаться его след. Он делал то, чего давно не делал, но о чем, оказывается, прекрасно помнили его ноги, руки, мышцы и глаза. Довольно было только упереться носом в землю, чтобы старые навыки заговорили с прежней силой.

Наблюдательный пункт Сан Саныч оборудовал вблизи пересечения двух асфальтовых дорожек, ведущих к воротам и калитке и к небольшому сараю за домом. Забравшись в самую глубину трех практически сросшихся кустов, Полковник выкопал небольшую ямку, замаскировал ее с боков дополнительными ветками. В этой ямке ему предстояло прятаться, по меньшей мере, до завтрашней ночи.

Устраивался он хоть и тихо, но долго. Возможно, потому и долго, что тихо. Ямка мало напоминала постель. То врезалась в ногу ветка, то впивался в ребра сучок. Когда не было ни сучка, ни ветки, откуда-то объявлялся камешек. И так до бесконечности. Похоже, земля за пятьдесят лет тоже стала тверже, а сучки острее. Раньше, помнится, для того, чтобы испытать чувство комфорта, достаточно было лечь.

Когда то топаешь, то ползешь до объекта без сна и отдыха несколько суток и несколько десятков, а случалось, и сотен километров, требования к комфорту претерпевают значительные изменения. Может, Сан Саныч слишком мало шел? Может, ему для снижения уровня требовательности нужно было прогуляться от дома до засады пешком? На фронте их в тыл немцев на рейсовых автобусах не развозили. Оттого, наверное, и земля казалась пухом. А кому-то и была.

Наконец Сан Саныч смирился с камешками, сучками и комками земли. Все равно ничего не сделать. Всю почву не просеешь, все камешки не выберешь. Накрывшись плащ-палаткой с налепленной поверх ткани листвой и клочками травы, он замер.

Через час затекли ноги. Сан Саныч размял ноги. Застыли руки. Он спрятал руки в рукава. Заболела поясница. Он перевернулся. Зачесался живот.

Да что же это такое творится-то? Как же возможно пролежать не двигаясь двадцать часов кряду? Как же он умудрялся лежать не шевелясь по двадцать часов, а однажды так и сорок, когда возле места засады немцы разбили походный бивак? Неужели у него тогда ничего не болело и не чесалось? Не может быть! Значит, он стал менее терпелив?

Значит, так, как это ни прискорбно признать.

Вот это и есть старость, которая не в радость. Приключись все это хотя бы лет тридцать назад. Ночью Сан Саныч, несмотря на неудобства постели, уснул. Снились ему исключительно твердые предметы: камни, лед, железобетон, плохо оструганные доски, багажные полки общих вагонов. Он просыпался, бесшумно переворачивался и снова задремывал, чтобы снова увидеть кирпичи, плиты и острые камни.