Балканский рубеж - Иван Наумов Страница 20

Севастополь, Крым

Октябрь 1920 года

Война стремительно катилась к концу. Позабылись надежды и чаяния восемнадцатого, весь девятнадцатый чаши весов колебались в шатком равновесии, а теперь будто кто-то бросил на одну из них пудовую гирю. За два с половиной года красные из плохо обученного, но берущего напором противника превратились в настоящую вымуштрованную военную силу, расправили крылья, почувствовали вкус победы. Каждый их следующий удар становился точнее, хладнокровнее, губительнее. Белые отходили, перегруппировывались, огрызались яростными контратаками, но исход уже был предначертан и любому здравомыслящему человеку виден невооруженным глазом.

Вооруженные Силы Юга России оставляли последние укрепленные рубежи Таврии и Кубани, отступали в Крым за неприступные валы Перекопа. Для каждого, кто с материка успел перебраться на полуостров, ключевым стало: «Успел!»

Эта война – не такая, как прочие до нее, была особенно безжалостна к побежденным. Крым оказался временным спасением для Белой армии – и окончательной ловушкой. За морем лежали чужие земли. Россия заканчивалась здесь, на Графской пристани Севастополя. Чужбина или погибель – невелик выбор.

Мелководные бухты Ялты, Феодосии, Керчи не могли принять суда с серьезной осадкой, все самое важное происходило в Севастополе. Причалы не справлялись с потоком грузов, на рейде творилась анархия, регулярная продажа пассажирских билетов прекратилась, потому что в ход пошли другие проездные документы: предписания, ассигнации, золото.

Георгий Лукич Барахин, отставной офицер-кавалерист, инвалид по ранению, а ныне – забавный фортель судьбы! – служащий морского порта, не спал уже больше полутора суток. Круглолицый, усатый, громогласный, метался по складам и пирсам, конторам пароходств, артелям грузчиков, договаривался, пресмыкался, угрожал, задабривал – и грузы, за которые отвечал лично Барахин, оказывались в трюмах судов несколько раньше прочих.

Изящную трость пришлось сменить на простой солдатский костыль – иначе на деревянной ноге много не напрыгаешь. Горячее времечко! От недосыпа голова была легкая и звенящая, не свалиться бы где-нибудь под кустом. Все-таки пятьдесят лет – возраст уже не юношеский, нет-нет да и зарябит в глазах, екнет в боку…

На подходе к конторе дорогу перегородила незапряженная телега. Человек со свежим, еще не зарубцевавшимся шрамом от ожога на скуле и виске понуро сидел на обочине под оглоблями. В телеге лежал гроб.

– Любезный! – издалека крикнул Барахин. – У нас вроде не помер никто! Вертай с дороги, скоро военный обоз пойдет, вмиг в канаве очутишься. Слышишь, нет?

Человек медленно поднялся.

– Жорж! – сказал он. – У меня лошадь украли, представляешь?

«Жорж» – это было что-то из прошлой жизни. Сейчас все больше «Георгий Лукич». В незнакомце Барахин узнал ротмистра Маевского – бывшего однополчанина. В четырнадцатом они скакали бок о бок в той атаке, когда германская ручная граната разорвалась у его коня под брюхом и оставила Барахина без ноги.

Барахин привел Маевского в контору, усадил на посетительский стул перед заваленным бумагами столом, угостил кипятком и сухарями. Гость урывками, понемногу рассказывал свою запутанную историю. Откровенно говоря, для досужих разговоров времени не было – зуммер телефона дребезжал без умолку. Барахин обрадовался встрече со старым приятелем, но работа не давала вникнуть, о чем говорит Маевский.

– Барахин у аппарата!.. Какая пенька?! Что – Георгий Лукич? Ах, ждут? Вот пусть и ждут спокойно, а не галсами ходят! Обещано – значит, будет!

Стоит положить трубку, телефон тотчас звонит снова.

– Бара… Откуда я тебе найду сейчас лошадь, Кошкин? Иди к водовозам! Иди к золотарям! Думай, Кошкин, с людьми разговаривай, Кошкин, учись, договаривайся! У тебя час! Все!

Барахин бросил трубку на рычаг, утер лоб платком.

– Понимаешь, Маевский, все вокруг как дети неразумные! Армия – толоконные лбы, флотским все прямо вынь да положь, штабные – эти как с облака на ангельских крылышках спустились. Хотят, чтоб все само, чтоб как втемяшилось, так и повернулось, а это ж порт! Вот и подтираю носы с утра до ночи! А тут еще ты на мою голову!

Маевский с извиняющимся видом настаивал:

– Жорж, если ты мне не поможешь, значит, некому больше. Я ж вижу, что вокруг делается.

– Давай-ка еще раз, по порядку. Где родственнички-то? Гроб стерегут? Что сами не просят?

Маевский выпрямил спину, опустил глаза.

– На пути из Екатеринодара красные прорвались к железной дороге, атаковали наш поезд. Обстреляли из полевых орудий. Софья Николаевна, вдова Келлера, погибла сразу. А сына их я еще месяц пытался выходить. Не получилось.

Барахин задумался, потом с видом победителя откинулся на спинку кресла.

– Погоди. Ты хочешь сказать, что семья этого твоего Миллера ехала с тобой вместе, но теперь никого не осталось, по лесам, по полям закопаны? А ты собираешься тащить гроб в Сербию? Ты в своем уме, ротмистр?!

– Я дал обещание, Жорж. При чем здесь его семья?

Барахин привстал, перегнулся через стол, почти коснулся хищными усами щеки Маевского. Заговорил негромко, но каждым словом словно заколачивал гвоздь:

– Я тебе вот что скажу. Из Таврии каждый день состав приходит. И каждый день – вагон. А то и два. Штабелями. Гробы. Понимаешь? Что за шишка был твой этот?.. Давай я свяжусь с кем надо, на военном кладбище хорошую могилу подберем. Не до сантиментов сейчас, Маевский!

Ротмистр отрицательно покачал головой:

– Не обсуждается, Жорж.

Задребезжал телефон, Барахин сдернул трубку.

– У аппарата! Так точно, господин полковник! Вагон прибыл, стоит на запасной ветке, к вашему взводу охраны я дозор в усиление отрядил. Погрузка? Погрузка ожидается в воскресенье. Никак нет, не на «Гасконь»… А зачем вы на меня кричите, господин полковник? Я вам не каптенармус, а представитель стивидорной компании, и извольте придерживаться… Расстреляете? Вот это отменное решение, господин полковник! Сам Петр Николаевич вам благодарность выправит за сорванную эвакуацию. Жду расстрельную команду!

Шмякнул трубку на рычаг, процедил сквозь зубы замысловатое ругательство.

– Жорж, пока тебя к стенке не прислонили, помоги, а?

– Вот же гроб с музыкой, шарманка с лебедями! Пойдем-ка.

Барахин встал из-за стола, направился к двери, клацая о пол деревянной ногой и бормоча сквозь зубы:

– Расстреляет он меня, ветошь, сукно штабное!

Маевский подхватил с пола небольшой обшарпаннный чемодан и последовал за ним. Они вышли на покосившееся крыльцо заднего двора. Ротмистр едва не споткнулся о громоздкую чугунную урну, доверху с горкой заполненную папиросными окурками. Между сараями-дровяниками за голыми ветками кустов открывался вид на Севастопольскую бухту. Десятки судов дожидались на рейде, на всех причалах шла погрузка. Порт кипел, реагируя на великий исход белого воинства. Барахин отвел Маевского в сторонку от крыльца.