Месть обреченного - Виталий Гладкий Страница 2

Она просто окаменела. Посмотрев ей в глаза, я невольно содрогнулся – они были пусты до прозрачности и безжизненны.

Я ожидал рыданий, истерики, обидных – вполне заслуженных! – слов. Но в ответ на мои откровения я получил лишь отчужденность и холодность, будто ее сердце превратилось в ледышку.

Я не стал выяснять отношений.

Внутренне я был готов и к худшему, а потому, когда завел мотор, чтобы двигаться дальше, и Ольга безропотно уселась на заднее сиденье, в душе едва не возликовал: значит, у меня еще оставался шанс замолить грехи перед ней – пусть призрачный, единственный, но все-таки шанс…

Первые дни нашей совместной жизни на квартире у Евдокии Ивановны превратились для нас обоих в чудовищную пытку. Мы не играли в молчанку, но те немногие слова и фразы, которыми нам поневоле приходилось обмениваться, давались с большим трудом.

Не знаю, как Ольгушка, но я кипел. Временами мне хотелось уйти из города и где-нибудь в лесной глуши вставить ствол пистолета в рот и нажать на спуск – чтобы лесное зверье и кости мои растаскало в разные стороны.

Но моя решительность таяла, едва взгляд останавливался на Андрейке. Он за короткий срок настолько привязался ко мне, что даже, укладываясь спать, просил меня посидеть у изголовья.

Сын везде и всюду следовал за мной едва не по пятам, а когда я что-либо мастерил, он, прикусив нижнюю губу, с важным и сосредоточенным видом помогал мне, иногда попадая маленьким молоточком не по гвоздю, а по пальцам.

Но, на удивление, он не плакал, только морщился и засовывал ушибленный палец в рот, чтобы спустя некоторое время снова с удивительным упрямством приняться за свое.

Он вообще отличался какой-то недетской серьезностью и сосредоточенностью. И большой физической силой, что для его возраста было необычно.

Лишенный общества сверстников, Андрейка сам придумывал игры и мог часами сооружать из камешков, щепок и проволоки фантастические здания, которые затем населял кузнечиками, жуками, бабочками, а однажды умудрился заточить в построенную башню даже лягушку, чем вызвал немалый переполох у Евдокии Ивановны.

Иногда на него нападало созерцательное настроение.

Он, будучи цепким, как обезбяна, взбирался по приставной лестнице на старый голубиный насест – крохотную площадку с перильцами – и, усевшись там, свесив ноги, подолгу пристально разглядывал и быстро меняющие формы облака, и их отражение в озерной воде, и зализанные временем холмы у горизонта, и сине-фиолетовые лесные дали.

В такие минуты лучше было бы его не окликать – он все равно ничего не слышал, углубленный в свои мечтания.

Квохчущая, как наседка над выводком, Евдокия Ивановна, утратившая надежду отвадить Андрейку от этого, опасного с ее точки зрения, времяпрепровождения, заставила меня наносить к насесту сена, чтобы в случае падения он не расшибся. Теперь сын в осутствие взрослых не слазил на землю по лестнице, а спрыгивал.

Хорошо, что этого не видела Евдокия Ивановна…

Долго я не осмеливался даже спать рядом с Ольгушкой. Видимо, и она этого не хотела. Кровать в нашем жилище была только одна, а потому я устроил себе под окном ложе из досок и старого тюфяка, найденного на чердаке.

Когда приходила ночь, я часами сиживал на завалинке, чтобы дать жене возможность спокойно уснуть.

Но, как бы поздно я ни укладывался на свою спартанскую постель, все равно чувствовал, что жена бодрствует, скукожившись под одеялом и стараясь не дышать.

Я не знал, что и думать. Иногда мне хотелось упасть перед нею на колени и закричать на весь белый свет: ну прости меня, я ведь не совсем конченый человек, и в моей душе не только тьма и мусор!

Но едва она переступала порог, как меня замыкало, и я, опустив глаза, мямлил что-то не очень вразумительное и спешил заняться какой-либо работой.

Так шли дни, недели, месяцы…

Несмотря на натянутые отношения с женой, я понемногу оттаивал, оживал, постепенно вытравливая из сознания свою ущербность.

Порой мне даже начинало казаться, что тот, другой, наемный убийца по кличке Ерш, существует только в моем воспаленном воображении, что он порождение кошмарных снов, где реальность трудно отличить от вымысла.

В такие моменты я начинал дышать полной грудью. Мне чудилось, что вокруг все цветет и благоухает, я без причины улыбался, правда, с трудом, будто у меня заржавели скулы.

Жизнь становилась немыслимо прекрасной, она возводила из воздуха волшебные замки, до которых можно было дотронуться рукой…

Но первый же сильный порыв ветра, подозрительный шорох за забором или в саду вмиг разрушали иллюзию счастья и умиротворенности, и я чувствовал, как мышцы вновь наливаются злобной, беспощадной мощью, готовой вырваться наружу, чтобы крушить и уничтожать…

Все произошло настолько просто и естественно, что сейчас, мысленно оглядываясь назад, я понимаю – иначе и быть не могло.

Наверное, это сближение стало возможным из-за весны, помимо нашей воли вскружившей головы хмельными от запахов цветущей сирени вечерами.

Но, вероятнее всего, объяснение счастливой концовки моих и Ольгушкиных терзаний лежало, что называется, на виду – оно таилось до поры до времени в наших исстрадавшихся от одиночества душах.

Однажды поздним вечером, когда Андрейка уже спал, а я, как обычно, помогал Ольгушке устраивать свою импровизированную постель, наши руки неожиданно соприкоснулись… и она упала в мои объятия, заливаясь слезами.

Не скрою – я тоже не мог удержать слезы, которые хлынули бурно и стремительно, как вешние воды, прорвавшие плотину…

За всю ночь мы не сказали друг другу ни слова. И не уснули ни на миг.

Мы любили друг друга, мы безумствовали так, словно эта ночь была последней в нашей жизни.

А когда забрезжил рассвет и первые петухи разбудили сонную тишь окраины, мы, не сговариваясь, встали, вышли во двор и, тесно прильнув друг к другу, просидели на завалинке до самого восхода, попрежнему молча, переполненные счастьем до краев…