Записки наемника - Виктор Гончаров Страница 15

Теперь я понимаю, зачем был устроен этот бал-маскарад. Но это война. Я ведь вернулся сюда не случайно.

Мои мысли теперь неотступно кружились вокруг личности полковника Леонида Бруцкого. Похоже, мне становилось ясным, почему выбрали именно меня. Достаточно было знать, что фамилия полковника Бруцкий, а не Сидоров или Петров.

У нас на Полесье, в южной Беларуси много Бруцких. Наверное, рассказать историю полковника с такой фамилией, не рассказав мою, невозможно. Если его история, это исповедь, то моя история – тоже исповедь. Сколько людей я уже убил?.. Я не знаю точно. Знаю только, что тех четверых я убил. Да. Они стояли очень близко, достаточно близко, чтобы забрызгать меня своей кровью. Меня не мучит раскаяние. Я солдат. Но на этот раз мне поручено убить офицера советской армии, старшего по званию, земляка.

По идее, я не должен был ощущать никакой разницы. Но только по идее. Обвинить человека в убийстве здесь, в этих черных горах… Это такая глупость. Я взялся за это задание. А что мне оставалось?

Если бы полковник Бруцкий был полковником Ивановым, может, я вообще ничего сейчас бы не думал, но жертва была именно Бруцким, тем самым, с которым мне в свое время приходилось встречаться.

Это был мимолетный разговор, основанный на знании географии родных мест. Бруцкий тогда был еще в чине майора. Он сам пришел в отделение там, в Ферудахе, в учебке, и спросил Язубца, то есть меня. Узнав название моего городка, неизвестно для чего рассказал историю, которая произошла в нашей местности в сорок первом году. Суть этой истории заключалась в том, что местные жители, которые остались в оккупированной зоне, не имели особых причин воевать за советскую власть.

И вот откуда ни возьмись появился в тамошних местах один человек, советский политработник. (Я передаю рассказ полковника Бруцкого, стараясь сохранить стиль его умения передавать особенности настроения). Ходит по деревням, то да сё, «партизанку», мол, надо устраивать. К одному парню в доверие вошел, к другому подкатился. С третьим выпил, задушевность изобразил. И собирает их всех троих и предлагает устроить партизанскую засаду. И устроили. Трое парней лежали в камышах, а этот из-за дуба и ляснул немца на мотоцикле. Немцы приехали на машине, окружили деревню, вывели семерых и спросили: «Кто стрелять зольдат немецкий армия?»

Молчат крестьяне.

«Кто стрелять зольдат немецкий армия?»

Молчат крестьяне, а те парни знают кто «стрелять», но молчат. И убили германцы семерых полешуков, положили мертвыми на ярко-желтом песочке, и заголосили семь вдов, и заплакало множество деток-сирот. А политработник, знай себе, похаживает по деревне, вынюхивает настроения, скоро можно и партизанский отряд сколотить, зная мстительное настроение местного населения против германского кровожадного оккупанта.

И тут работничка позвали в хату. Вроде сабантуй у них там, пир, словом, сборище. И стол отличный накрыт, и к столу. И людей насобиралось молодых, способных и по-пластунски, и оружие войсковое поднять. И начал в открытую, фашизм, гитлеризм, смерть односельчан. Молодые люди кивают в знак одобрения его речам. И видит агитатор, что несут ему большой медный таз. Приносят и с улыбкой мостят между ног политработнику. Он недоумевает, не понимает ничего – Полесье ведь, чушь, дичь, болото. Может, думает, обряд какой. А в это время с другой стороны стола парень из тех троих сагитированных подходит, берет прямо со стола пиршественного нож, которым только что резали хлеб, и вдруг хватает политработника за волосы и сквизь-сквизь ножом этим по горлу, как барану, и к медному тазу наклонил, чтобы кровь стекала, пол свежевыдраенный не запачкала. Агитатор, конечно, сначала рванулся, но его схватили десятки рук, чтобы тот, с ножом, горло перепилил. Молодые от ужаса блюют под стол, один и в обморок свалился, а немолодые стоят и приговаривают:

– Вот так. Семерых ты положил, москаль проклятый, вот тебе расчет.

А кровь – сгустками плюх-плюх в медницу, то есть в медный тазик, в котором хозяйка варенье варила.

Таз этот выбросили, но потом один дед подобрал – под гвозди. «И для истории!» – добавлял всякий раз, когда кто-нибудь из односельчан узнавал посудину. А еще говорят, что белорусы тихие и мирные. В тихом болоте, как известно, черти водятся.

После этого рассказа я прошелся с майором Бруцким.

– Политработника закопали за селом, а после войны приехала женщина, попросила указать могилу. Раскопали, и узнала она своего мужа.

На том мы и расстались. Я не стал говорить, что слышал об этой истории, правда в несколько другом варианте. Не стал говорить также о том, что деревня та – Бруцки, и каждый второй в нем – Бруцкий.

Мне ничего не оставалось, как согласиться выполнять порученное мне задание. Неужели я смог бы мотивировать отказ подобными бреднями?

Но я действительно не знал, что буду делать, когда я увижу Бруцкого, когда найду его.

Припоминаю разговоры в отделении, когда я пришел после того, как проводил майора. Большинство недоумевало, зачем им рассказали такое. Один даже прямо заявил, что подобное непозволительно и обо всем следует рассказать особисту.

Тут уж пришлось поработать мне, чтобы хоть как-то сгладить нехорошее впечатление о земляке. Я говорил о психологической устойчивости, выработке хладнокровия и еще о чем-то, но рассказ Бруцкого прочно засел в голове.

В десантники я попал, когда мне было почти девятнадцать лет. Ничто до этого не указывало на то, что я стану воякой, профессиональным убийцей, просто солдатом, офицером.

На юге Беларуси, в Полесье, где я вырос в маленьком городке, военных не было. Один только раз помню, когда на поле нашли неразорвавшийся снаряд, откуда-то издалека приезжал бронетранспортер с открытым верхом. В него насыпали кучу песка и бережно уложили снаряд. Отец работал в военкомате, поэтому саперы пришли к нам пообедать. Солдатский паек отдали мне. На всю жизнь остался в памяти изумительный вкус солдатской галеты из сухого пайка.

Отец действительно ориентировал меня на военную службу. По крайней мере, регулярно занимался моим физическим воспитанием. Турник был моей стихией. Но больше всего от сверстников я отличался, конечно же, не силой и не здоровьем. Не зря меня сразу же втянули в комсомол, и я возглавил комсомольскую организацию школы. Нельзя сказать, чтобы мне это особенно нравилось, приходилось втягивать в комсомол других, не по каким-то идейным принципам, а силой своего авторитета.

Почему я такой вырос? В доме царила военная дисциплина власти и порядка. Существовали определенные правила. Одни из них – жесткие, другие – расплывчатые, меняющиеся. Были выработаны строгие нормы поведения, строгий распорядок. Некоторым нормам поведения я не могу найти объяснения. Мне не объясняли, почему этого делать нельзя. Просто говорили – этого делать нельзя. Я, конечно, нарушал правила, но сознание того, что есть правила и что я их нарушитель, еще больше узаконивало их. Мои родители так и не поняли, почему я бросил комсомол. Может, это был вызов? Уже тогда я понимал, что отсутствие красной корочки с шестью орденами будет мешать продвигаться в жизни. Но уже тогда я прекрасно понял, что твердость бицепса всегда более веский аргумент, чем общественное положение.