Штурмовая группа. Взять Берлин! - Владимир Першанин Страница 11

По мере движения в окнах продолжали появляться белые флаги, наскоро сделанные из простыней, кусков полотна, даже белых рубашек. При этом люди предпочитали не высовываться. Хотя порой Савелий Грач ловил быстрые взгляды из-за штор.

На центральной площади возле бронзового памятника колонну встретил бургомистр с двумя помощниками. Все трое были в возрасте, лет за семьдесят, и держались напряженно, если не сказать испуганно. Старики сняли шляпы, а бургомистр на смеси немецких и русских слов произнес что-то вроде приветственной речи.

Заверил, что военных в городе нет, советским товарищам опасаться нечего, а жители испытывают гостеприимство и радостное настроение. Бургомистр собирался продолжить свою не слишком связную речь, но Ольхов его перебил:

— Не ломайте язык. Радость они испытывают… у нас есть переводчик.

Яков Григорьевич Малкин перевел сказанное. Бургомистр, помявшись, сообщил, что жители хоть и испытывают радость (при этих словах, не выдержав, засмеялся Савелий Грач), но опасаются невежливости со стороны отдельных несдержанных солдат. Особенно боятся молодые женщины и девушки.

— Чего им бояться? — весело заметил старшина Калинчук. — Силком никого в кусты не потащат. А от них не убудет.

— Калинчук, прикрой рот, — осадил его Василий. — А ты, Яков, скажи, чтобы ничего не боялись. В их радость я мало верю, но если не будет провокаций, людям опасаться нечего. Мы воюем с фашистами, а не с германским народом.

Лейтенант Малкин перевел, а бургомистр довольно искренне изобразил непонимание:

— Что есть провокации?

Капитан недобро прищурился и перечислил:

— Выстрелы с крыш, отравленная вода, мины при выезде из городка. Достаточно?

— Нет, нет, все будет нормально, — заверил бургомистр.

— Что это за памятник? — спросил Ольхов, кивнув на бронзовую фигуру человека в сюртуке с длинными волосами и необычной шапочке. — Чего они сюда Гитлера или кого-нибудь из своих рыцарей не втащили?

Бургомистр уловил смысл реплики, сладко улыбнулся над юмором доблестного русского офицера и сообщил, что это известный на весь мир немецкий композитор девятнадцатого века Рихард Вагнер. Малкин перевел и добавил уже от себя:

— Любимец Гитлера и антисемит. Прославлял арийцев. Зигфрида великого, Нибелунгов. Тот еще кадр, поэтому и торчит на площади.

— Почему белые флаги только сейчас вывесили? — поинтересовался Ольхов.

Бургомистр объяснил, что в городе до последних минут находился отряд эсэсовцев. Они не давали снимать нацистские флаги и стреляли по окнам, где появлялись белые полотнища.

Задерживаться в городке времени не было. Бургомистр с явным облегчением провожал русских. На прощание спросил:

— Кому прикажете передать свои полномочия, господин подполковник.

Эту фразу Ольхов тоже понял.

— В полковники меня еще произведи! Я капитан, а власть никому передавать не надо. Поддерживайте порядок сами. Когда появится комендатура, они решат более конкретно.

Остался позади городок с мостовой — брусчаткой и памятником композитору Вагнеру на площади. Наверстывая упущенное время, двигались на скорости. Мелькали мимо аккуратные фольварки, возделанные поля, а на запад эскадрильями и полками шли бомбардировщики и штурмовики.

— Тихо что-то, — вертел головой ординарец Николай Антюфеев. — Не нравится мне такая тишина.

Обогнали кучку гражданских, шагавших по обочине. Добротно одетые, в крепких башмаках, несли узлы, чемоданы. Ольхов остановил бронетранспортер, а с обочины радостно закричали:

— Свои! Наши пришли!

Оказалось, что это угнанные на работу в Германию парни и мужики из Воронежской и Ростовской области. Старший в группе рассказал, что вывезли их еще в сорок втором году, а теперь вот возвращаются на родину.

— Одежду вам справную выдали, — заметил Савелий Грач. — Наверное, за старание получили. Помогали фрицам воевать против нас. Не на военном заводе работали?

— Нет. В дорожной службе.

— Служили немцам, значит?

— Отстань от людей, Савелий, — перебил его Ольхов. — Расследование еще тут затей. Кто да откуда!

— Может, и будет расследование, — отозвался старший из рабочих. — Считается, на немцев трудились, значит, против своих. Только нашего согласия никто не спрашивал. Летом сорок второго погрузили в эшелоны и отправили в Штутгарт. А там кого куда распределили.

Среди угнанных были две женщины. Одна с грудным ребенком.

— Ребенок-то от кого?

— Моя дочка, — выступил вперед парень лет двадцати.

— Женились, крестились, пока твои сверстники воевали и за родину гибли, — подал голос ординарец Антюфеев.

— Жизнь не остановишь, — рассудительно заметил старший. — Ведь не от немца, а от своего родила.

— Одежку где раздобыли? — спросил Ольхов.

— Хозяин выдал, когда уходили. Боятся они нас, вот и стараются задобрить.

— А в чемоданах что?

— По мелочи набрали в разбитых магазинах, — ответил старший. — Кое-что из одежки, обувь, харчей немного.

— Детские вещички, нитки, иголки, — растерянно улыбалась женщина с ребенком.

По сути, она была почти девочка, лет девятнадцать, не больше. Значит, в Германию ее угнали лет в шестнадцать.

— Никто по дороге не обижает? — всматриваясь в радостные, однако напряженные лица, спросил Ольхов.

— Нет… нет. Кто же нас обидит? Красная Армия идет. Самая сильная в мире, — поспешно проговорил старший.

Это было не совсем так. Вчера вечером мимо них проходили десятка два немецких солдат. Видимо, только что из боя. В потрепанных мундирах, с закопченными лицами, некоторые были ранены. Мрачно оглядели беженцев.

— Русские… они выживут, — сказал один из солдат. — А у нас целая рота погибла. Мы умрем, а они дальше плодиться будут.

Он вскинул автомат, но его удержал за руку унтер-офицер.

— Не надо. Пусть шагают в свою Россию. Там, кроме развалин, ничего не осталось.

— Может, развлечемся с их женщинами?

— Времени нет. Да они худые, словно селедки. Какое удовольствие?

Беженцы за годы неволи научились понимать немецкий язык. Напряженно со страхом ждали, что будет дальше. Молодой немчонок порылся в их вещах, забрал консервы и пнул одного из мужчин.

— Убирайтесь, пока не передумали.

Об этом случае старший из беженцев предпочел умолчать. Даже свои смотрят с недоверием. Кому жаловаться?

Когда колонна тронулась, Петр Шевченко помахал им рукой:

— Счастливо добраться!

А Ольхов, помолчав, обронил с досадой:

— Не по-человечески мы себя вели. Люди обрадовались, освободителей встретили, а мы им допрос устроили.